Губин
Шрифт:
– Я тебя ввел к делу, работой обрадовал, а ты мне...
За воротами, играя селезенкой, тяжело скачет лошадь, вот она поравнялась с домом Биркиных, и кто-то хрипло кричит:
– Лес занялся - эй!
Хлопнула рама окна, и тотчас же двор наполнился шумной, бестолковой суетой: из кухни выкатилась усатая баба, за нею - встрепанный, полуодетый Иона, из окна высунулась лысая, красная голова Петра.
– Запрягайте скорей, батюшки!
– кричал он плачущим голосом.
Губин уже вывел на двор жирную рыжую лошадь,
– Иди, оденься сперва...
Баба распахнула ворота - прихрамывая и ведя на поводу взмыленную лошадь, во двор вошел маленький мужичок, в красной рубахе, и веселым голосом заговорил:
– У двух местах зачалось,- от порубки и от могилы...
Все окружили его, охая и ахая, только Губин ловко и быстро запрягал лошадь, ни на кого не глядя, говоря мне сквозь зубы:
– Дождались... несчастный народ...
В воротах явилась нищая, воровато прищурила глаза и запела:
– Го-осподи Ису-усе...
– Бог подаст, бог подаст!
– испуганно махая руками, крикнула Надежда, побледнев.- Тут - несчастье, лес загорелся... после приходи!
Вдруг Петр, стоявший в окне, заполняя его, покачнулся назад в глубь комнаты и исчез, а на месте его явилась женщина, презрительно говоря:
– Что - настиг господь? Обормоты, лентяи...
Ее волосы, седые на висках, были прикрыты шёлковой головкой, шёлк отливал на солнце, и голова казалась железной. На ее лице, иконописном и точно закопченном дымом, двумя пятнами блестели никогда не виданные мною синие глаза без зрачков.
– Али я вам не говорила, что просеку от могилы шире надо было вырубать, шайтаны...
Над маленьким острым носом женщины лежала глубокая морщина, и из нее к серебряным вискам расходились густые брови. Стало странно тихо, только лошадь шлепала копытом по грязи, а из окна непрерывно истекал густой, почти мужской голос, презрительно укоряя.
"Вот она - свекровь!" - подумал я.
Губин кончил запрягать и сказал Ионе тоном старшего:
– Ступай оденься, чучело...
Когда Биркины съехали со двора, а за ними, взва-лившись на потную лошадь, ускакал верховой,- женщина исчезла, но пустое окно стало как будто чернее, чем было прежде. Шлепая по лужам босыми ногами, Губин затворил ворота, мельком взглянул на меня и сказал:
– Ну, начнем... чего там!
– Яков!
– густо позвали из дома.
Он вытянулся, как солдат.
– Поди-ко сюда...
Губин пошел ко крыльцу, четко топая ногами. Надежда, стоявшая на верхней ступени, повернулась боком к нему, неприятно сморщив лицо, а потом поманила меня к себе, тихонько кивая головою:
– Что он говорит, Яков-то?
– Ругает меня.
– За что?
– За то, что я сказал тебе...
Она тяжко вздохнула.
– Ах - смутьян! И чего ему надо?
Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.
– О господи... чего людям надо?
По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.
– Это - маменька,- тихонько молвила Надежда.- Она ему задаст! Она меня бережет...
Но я не слушал ее - меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.
– А ты полно-ка, полно... Ведь это ты от безделья в праведники лезешь...
Я подвинулся ближе к окну - Надежда беспокойно сказала:
– Ты - куда? Тебе слушать не надобно...
А из окна доносилось:
– И бунтовство твое противу людей - у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты - бесу работник...
Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна,- я сказал ей:
– Мне надо знать, что он говорит...
Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:
– Я ей покаялась: "Маменька, говорю, дошла до меня беда!" - "У, ты, дура",- говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего - она меня жалеет!.. Ей - ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества... наследника...
В комнате Губин крикнул:
– Если грех против закона, так...
Заглушая его, мерно потекли веские слова:
– Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом...
Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно - Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.
– Осудить человека - не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется - осудить! А ты - дай человеку развернуться до конца - ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а - дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф - он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы - все - евреи, так-то! А мы торопимся осудить да наказать...
– Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна,- сказал Губин.- Как столкнусь я с тобой да вспомню...
– Не надо вспоминать...
– Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую...
– Что было - прошло, а чему надо было быть - того не убежишь...
– И внутреннего состояния лишился я через тебя...
Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:
– Верно, значит, говорили - видно, был он в любовниках у нее!
Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.