«Гудлайф», или Идеальное похищение
Шрифт:
— Что вы с ней сделали?
Он и тогда понимал — нельзя было это делать. Господи, я совершал ошибки, и я понимаю, этот ящик — мое наказание за них, а теперь я молю о прощении. Молю дать мне шанс прожить остаток моей жизни как должно.
— Ничего, — ответил Стона. — Наши люди внедрялись на их собрания. Понемногу выкапывали всякую грязь. Вели разведывательную работу — обычная рутина. Это же единственный способ выровнять игровое поле. Но теперь все это уже не имеет значения — ведь проверяльщики играют в нашей команде. В этом главный смысл.
Нанни вглядывалась в лицо мужа.
— Ради всего святого, не будь такой наивной, — сказал он. — Разве ты не знаешь — в большинстве стран… Господи. В Италии, например, «Петрохим» оплачивает весь процесс выборов. La bustarella?
Чем они руководят, по ее мнению? Бесплатной столовой для бедных? Должность Стоны позволяла Нанни работать полный рабочий день на добровольных началах — без всякой оплаты — в храме, для Детского фонда, в благотворительной организации «Хэмлин». А кто пачками чеков спасал ее жизнь, когда за ней горшки выносили в больнице Святого Фомы? Они никогда не говорили об этом друг с другом, но разве между ними не было достигнуто понимание? Разве правда об этом не была известна им обоим? Они были настоящей парой, они были единым целым. Компромиссы Стоны — трудные, неоднозначные последствия некоторых его решений, некоторые особенности стратегии «Петрохима» — уравновешивались добрыми делами Нанни. И вообще, его компромиссы были не такими уж вредоносными, потому что даже если завод и строился ближе по соседству, чем людям того хотелось, он приносил им огромное число хорошо оплачиваемых, надежных рабочих мест, так что семьи вполне могли на это рассчитывать. Незначительные жертвы приносили продукцию и процветание всем и каждому. Разумеется, иногда эти жертвы навязывались людям, Стона знал об этом, но зато ведь существовала благотворительная деятельность Нанни… Если подвести баланс, они вместе, как единое целое, оказывались очень даже в выигрыше.
Нанни прижала руку к груди.
— Моя преданность тебе превыше всего, — произнесла она наконец. — Ты ведь это знаешь, не правда ли? Ты мог бы совершить убийство, и оно не поколебало бы мою преданность. Но… — Нанни умолкла, ища нужные слова, и если бы не искала их, если бы не произнесла их так четко, они могли бы показаться ничего не значащими. Но она тщательно выговорила каждый слог, и Стона пришел в ярость. — Ты меня разочаровываешь, — сказала она.
Стона тогда проснулся посреди ночи, оттого что замерз; в спальне влажно пахло свежими огурцами. Он скользнул рукой по туго натянутой холодной простыне на той стороне кровати, где спала Нанни. Открыл глаза и разглядел в прямоугольнике света нечеткий силуэт жены, сидящей у туалетного столика. Она опиралась локтями о его крышку, лицо пряталось в ладонях. Не произнося ни слова, Стона похлопал ладонью по тумбочке, нащупывая очки. Нанни сидела у туалетного столика голышом. Она подняла голову. Громко хлюпнула носом и высморкалась. Она плакала. Принимала ванну с огуречным настоем. Стона хорошо знал этот заведенный ею порядок: Нанни выходила из ванны, вытиралась двумя полотенцами, стелила третье, свежее, полотенце на туалетный пуфик, открывала дверь в спальню, чтобы вышел пар, и сидела так, остывая после ванны.
В тот момент он почувствовал, что ему до смерти надоела предсказуемость его жены. Он не желал признавать, что ее горе — это его вина. И пока он смотрел, как тоненькие ручейки воды стекают с ее волос, рисуя зигзаги на обнаженной коже, он испытывал ненависть к ее стойкости, к ее предсказуемости, к ее правильности и наивной вере в моральные принципы. «А что обнаружили ваши собственные эксперты? Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?» Как будто хоть что-то в жизни бывает так просто. Он ненавидел ее за ее веру в то, что он никогда ее не разочарует. Ненавидел за ее вечные аллергии, за тридцать пять лет этого чертового хлюпанья красным носом, за головные боли из-за синусита, за карманы, полные влажных носовых платков. Ненавидел ее тощие ноги и костлявые плечи и мясистую складку на животе. Ненавидел ее единственную опавшую грудь — просто обвисшая кожа и сосок, глядящий в пол. Ненавидел тугой шрам, невыразительный и твердый, протянувшийся над самым сердцем. Ненавидел даже и то, что кожа там была гладко натянута и казалась
И в тот момент он решил, что — пока еще не совсем состарился — он заведет себе женщину помоложе, с полной грудью и пышными бедрами. У него ведь уже была такая женщина много лет назад… и Стона снова погрузился в сон, вспоминая тепло, шедшее — словно от горячего теста — из ложбинки на ее груди. Но когда утром он проснулся и увидел спящую рядом Нанни, он ощутил в сердце страшный холод, который так и не покидал его в течение всего дня. Вернувшись вечером с работы, он занес в дом портфель, снял пальто, открыл холодильник, чтобы взять тоник с лаймом, и тут холод охватил всю грудь, сжал ее, словно тисками, и сердце вдруг перестало биться.
Все то время, что он лежал в отделении интенсивной терапии, и потом, в те тридцать семь дней, что он выздоравливал, и все последующие три года они никогда больше ни словом не обмолвились об Оуквилле.
«Господи, поверь мне, — молил Стона, — если у меня будет возможность снова жить вне этого ящика, я изменю свою жизнь. Я понимаю — Нанни была права. Всегда можно найти „правильное“ решение. Благодарю тебя, Господи, за это наказание, за данную мне возможность исправить мои моральные принципы».
Стона вглядывался в прошлое. Он проводил сейчас переоценку своей жизни — эпизод за эпизодом. Несколько опрометчивых поступков в начале их брака. Он никогда не переступал черту, но его вожделение было неукротимым, и он знал, что, если бы ситуация сложилась так, а не иначе, устоять он бы не смог. Он обманул бы Нанни. С налогами тоже бывало — в первые годы, пока они еще не встали на ноги. Была еще сделка с недвижимостью в Пенсильвании. За время своей работы он принимал десятки решений, приносивших вред ни в чем не повинным людям, — все ради благополучия компании.
Самое страшное было то, что случилось в Оуквилле. Он понял, что все, что он тогда делал, — это зло. Более того, ему было стыдно, что он пытался выставить себя в наилучшем свете, как-то замазать тот факт, что у женщины из Оуквилля — рак груди, и все это — перед сидевшей напротив него Нанни, терпеливо слушавшей его россказни. Он думал только о том, чтобы сбросить этот груз со своих плеч, переложить его на плечи жены, ему необходимо было похвастаться, похвалить себя. Как мог он так обойтись с ней? Ему было стыдно за мысли, что пришли ему в голову в ту ночь, когда он смотрел на Нанни, остывавшую после ванны. Но они не были его настоящими мыслями, даже в тот самый момент. Это его гнев на себя самого, попытка защититься — вот что заставило его с такой ненавистью думать о Нанни. На самом деле он вовсе не имел этого в виду. Когда на следующий день с ним случился инфаркт, он винил в этом напряжение предыдущих месяцев и реакцию Нанни. Но, выздоравливая, он постепенно осознал, что инфаркт был ему наказанием, и он испытывал благодарность за это. Решил, что отныне с каждым днем станет любить Нанни все сильнее. Так оно и вышло на самом деле.
«Если Ты освободишь меня из этого ящика, о Господь, я буду служить Тебе верой и правдой. Я брошу работу и посвящу свою жизнь Нанни и ее добрым делам. Прости мне, Отче, ибо я грешил».
И Стона методично листал страницы своей жизни, прося прощения за каждый компромисс, на который ему когда-либо приходилось идти.
У Брауна при себе были деньги. Вчерашним утром, когда Тео просматривал его бумажник, ища карточку «Американ экспресс», он увидел пачку зеленых. Тео вовсе не был воришкой, он не собирался брать эти деньги, но ситуация изменилась.
— Спортивная сумка в багажнике, — сказал он Коллин, подняв Брауна на ноги. Когда Коллин, пригнувшись, прошла под дверью бокса, Тео просунул пальцы под витки клейкой ленты, в теплые влажные карманы. Выхватил бумажник с деньгами и пачку банкнот, скрепленных металлическим зажимом. К тому времени как Коллин вернулась с бутылкой воды, деньги успели перебраться в карман Тео.
Уже спустились сумерки, оставалось всего минут пятнадцать до закрытия мини-складов на ночь. Тео стянул пластырь со рта Брауна, и тот сразу выплюнул кляп.