Гул

Злобин Владимир

Много говорил Елисей Силыч. Про то, что социализм — это порождение Антихристово, а царь недалеко от него ушел. Бороться нужно не за хлеб насущный, а против безбожия. Разговор перерождался в проповедь, и Елисей Силыч с полной ясностью осознал, что на него возложена великая миссия. Суждено ему стать новым протопопом Аввакумом, который искупит людские грехи своей жертвой. Ведь Апокалипсисом подкреплено: блажен тот, кто отдал жизнь в борьбе с Антихристом. Ему место ближе к Богу уготовлено. То не людьми придумано. Так в Писании сказано. А Писание старовер знал хорошо. На вечернем правиле чудилось Елисею Силычу, как сидит он одесную от сияющего престола. Ведь не зря же он пострадал в революционном огне, не просто

так лишился фабрик, денег в банке, молельного дома и, конечно же, любимого тяти.

В апреле 1921 года повстанцы неожиданным налетом взяли село Рассказово. Чекисты еще отстреливались из дома купца Казакова, где от купца остался только градусник за стеклом, а Елисей Силыч приступил к исполнению своей миссии. Он не испытывал никакой радости от возвращения в родную обитель. Елисей Силыч подкатил тачанку к зданию, где раньше располагался ненавистный трактир, и сел за пулемет. При большевиках здание использовалось для дела Пролеткульта. Он выпустил по уцелевшим окнам несколько пулеметных лент. Стекла посыпались внутрь. Елисей Силыч сильнее сжал рычаги и долго трясся, пока не расстрелял все патроны. Кладку будто выела пулеметная оспа: кирпичи раскрошились, отбиты были подоконники и притолока. Гервасий бы и дом подпалил, и для верности закинул внутрь связку гранат, да только взяли повстанцы Рассказово — самый крупный успех Тамбовского восстания! — всего-то на два часа.

— Вот и все наши победы, — хохотал тогда Жеводанов, — Рассказово два часа грабить. Это наш Верден и Сомма! Куда там Луцкому прорыву! Куда Эрзуруму! По воинству и победа! Вот что Бог послал! Вот на что мы годны! Вперед, братва! На битву за Пахотный Угол!^*А потом поляжем в сражении за Карай-Салтыково! Ур-ра-а-а!

...Новый звук примешался к молитве. Елисей Силыч прислушался. В голове давно кружился тайный гул. Он доносил акафисты из закрытого рая. Шептал наставления в вере. Елисей Силыч слушал его в карауле и на привале. Иногда даже отвечал, пока не услышал кроткое: «Аз есмь». По заросшим щекам покатились слезы. Он долго ждал горнего разрешения, побаиваясь, что все происходит понарошку. Теперь же ему был явлен знак. Далеко в лесу сверкнуло белым. Лампадка потухла, но сияние посинело и округлилось, точно голубка снесла христово яичко.

Елисей Силыч покорно зашептал:

— Все спасутся, я сгорю! Все спасутся, я сгорю!

Отмолившись, старовер не стал одеваться. Рядом с лампадкой он положил обрез, вещмешок, одежду, сапоги. Может, человеческому гаду пригодится или змейка заползет погреться. В собственности у Елисея Силыча осталась одна рубаха. Да еще взял богомолец штык от винтовки Мосина. Он был нужен для последнего дела. Вымыв ноги в ручье, Гервасий вернулся в лагерь.

Днем Елисей Силыч снова отстал от товарищей, чтобы напоследок как следует помолиться. А Жеводанов с Хлытиным крепко поругались. Дело дошло до драки. Офицер настаивал, что всех социалистов нужно расстрелять, потому что разница между эсером и коммунистом такая же, как между конем и лошадью. Было ясно, что это просто предлог: давно сузились от голода глаза Жеводанова. Зрачок поворачивался вслед за Хлытиным, пока не стал вертикальным. Все чаще облизывал офицер беспокойные губы. Как лед на реке, лопались на них коросты. В пасти Жеводанова закровило. Есть хотелось всем, однако есть на Тамбовщине было нечего — вот и глядели люди друг на друга.

Костенька снял с воробьиного плеча винтовку и держал ее перед собой. Никак не удавалось Жеводанову взять этот барьер. Он наступал и наступал, нависая над мальчишкой дурно пахнущим зверем. Хлытин пятился не из-за страха — от смущения: взрослый мужчина, ветеран германской, офицер, а ведет себя как развязный раешник.

— Отстаньте от меня, наконец! Что я вам сделал?

Жеводанов

подался вперед и клацнул зубами около носа Кости. Не напугать хотел, а вырвать на десерт молоденький хрящик. Мысль была настолько дикая, отрезвляющая, что Хлытин от испуга упал в подозрительные желтые кусты. Те засыпали эсера срубленными ветками, и удивленный фронтовик разворошил оставшуюся маскировку. В небольшом овражке скрывалась вытянутая самодельная конструкция из веревочек, коряг, лоскутов и железа. Вроде и навалены они были в кучу, а грязная простыня трепыхалась как сломанное крыло, но чувствовалась в свалке определенная логика.

Жеводанов сделал четыре четких шага назад и быстро сообразил:

— Ба! Да это же аэроплан! Мы так на фронте ложные батареи делали. Противник по ним р-р-раз — и вскрывает свои позиции. А мы по ним! Бум! Брямс! Фшырк! Однако тут-то зачем? Милый мальчик, Хлытинушка, зачем тут аэроплан? Да еще и такой неказистый. Ты умный, красная шапка, объясни.

Хлытин тоже отошел в сторону:

— Гм... Это подобие летающей машины. Глупо сделано, по-крестьянски. Как будто подсмотрено. Может, некто был уверен, что если повторит все как на чертеже или в небе, то машина взлетит?

— Да ты чего? Просто детишки из деревни игрались!

Елисей Силыч подошел как раз к осмотру самодельной машины. В правой руке у него был зажат штык. Гервасий хотел подкрасться к Косте незаметно, только все испортил дурак Жеводанов:

— А вот и Елисеюшка! Ты, брат, одичал. Крадешься к нашему мальчишонке с железякой. Уж не задумал ли чего? Ты мне расскажи, расскажи. Может, и помогу. Надоела мне красная шапка. Жрать хочу.

Елисей Силыч медленно подходил к пятящемуся Хлытину и приговаривал:

— Костенька, голуба, стой на месте. Не трать силенки, поверь доброму человеку. Мы тебя под белы рученьки возьмем и на травушку положим. Она тебе спинушку пощекочет. А потом заголим животик и сделаем богоугодное дело.

— Что? Я не понимаю, Елисей Силыч...

— А понимать и не надо. Как же божеское можно человеческим умишком счесть? Писал народишко книжки, корпел в библиотеках, а что с тех книг? Не записывать надо, а слушать. Вот я и слушал. Сказано мне было, что нужно ветхозаветное приношение. Как Авраам — Исаака. Если же я ошибаюсь, если же мне просто причудилось, то не бойся моей руки. Если я сам себе придумал, то в последнюю секунду Бог протрубит в небесах и я остановлюсь. Не допустит Он греха. Так что ложись, отдыхай, заголяй животишко.

— Позвольте! Нет, даже так: по-о-озвольте!

Жеводанов перегородил Елисею Силычу дорогу. У Кости мелькнула мысль о разыгрываемой товарищами шутке, ведь не могли же они взаправду съесть его или заколоть! Что это, право слово, за вздор! Гражданская, большевики рядом, чертов лес, Антонов, а они тут комедию ломают!

— С чего же вы, дорогой Елисеюшка, решили... Да-да! Вы, именно вы! Я к вам обращаюсь! С чего вы решили, что сие убийство рекомендовано свыше?

— Так мы тогда сразу из леса и выйдем. Чего плутаем в трех соснах? Потому что испытание нам дадено. А как вознесем мальчишку — так сразу к Божьему престолу и выплутаем.

— А чудо там будет ждать? — жадно спросил Жеводанов. — Будет там довлеющая сила?

— Конечно будет. Чудо всегда в конце.

— Как я люблю вас, Елисей Силыч! Давайте поцелуемся.

Пара трижды почеломкалась. Старовер обнял почерневшего Жеводанова и похлопал вояку по спине, не разжимая руки со штыком. Жеводанов тоже обнял Гервасия. С секунду товарищи стояли, дыша друг другу в души. Первым не выдержал Елисей Силыч. Он зарыдал громко, искренне, сопливисто. Через заложенный нос попросил у товарища прощения. Вояка ответил тем же. Колючие усы намокли от слез и лежали на шее Гервасия как мягкая, поникшая трава. Мужчины плакали дружно, в надрыв, расставаясь со злостью и болью.