Гул
Шрифт:
Всадник, отвесив назад клокастую голову, понесся через огороды:
— Догоняй, начальник! Знаем твою тайну! — и чем-то щелкнул.
Комполка вело щелканье, которое скорее раздражало, нежели пугало. Верикайте метался по улочкам, пытаясь выковылять на затихающие крики. Щелк! Щелк-щелк! Почему, черт возьми, в гуще боя слышится это мерзкое щелканье?! Да и кто напал? Неужто Антонов пожаловал? Он же разбит вот уже как несколько дней! Или это Мезенцев навел партизанский отряд на спящую Паревку? Ведь он, только он мог догадаться о тайне Верикайте! Ах, этот Мезенцев! Ах, негодяй! Почему же Рошке его не застрелил? Да где же этот чертов бой? Почему мы не отвечаем?
— Начальник! Слышишь нас? — Щелк-щелк!
Солдаты попятились, когда с холма ринулись люди с косами и шестоперами. Как же так — у тебя в руках
— Ну, начальник, твоя тайна у нас! Мы ее в лес везем!
В неразберихе боя Верикайте увидел, как кто-то ползает по крышам. Как будто человеческая многоножка ворошит солому и с интересом заглядывает внутрь. Полакомится людскими криками и на другую крышу перетекает. Там тоже солому разгребет, точно ищет кого-то. Верикайте дважды выпалил по паукообразному бандиту, пока тот, осклабившись, не соскочил во тьму, где что-то непонятное колыхалось над головами.
Еще ни разу не видел Верикайте, как несут на шестопере красноармейца. Причем торжественно, словно на демонстрации несут! Тоже, что ли, своего Ленина хотят? Вокруг знаменосца плясали тени, щекочущие еще живого солдатика то штыком, то гвоздиком. Плеснули украденного керосина — бунчук вспыхнул, и заиграла музыка: страшно заверещал горящий человек. Командир схватился за шашку, и вовремя: из кустов пахнуло водкой. Он тут же рубанул через спиртовый и кислый капустный душок. Сталь попала в рот, который закривился, заурчал в зарослях клена, попытался прожевать шашку. Отшатнулся краском, и черкесская шашка, взятая трофеем у разбитых бронепоездом казаков, исчезла во мраке. Траур подполз к Верикайте, уцепился за сапоги и попытался придушить человека. Сразу вспомнился штабной вагон и спасительный циркуль. Евгений Витальевич попятился к горящему дому, и свет загнал шипящую тьму обратно в канаву.
Не слышалось больше стрельбы, лишь изредка хлопала далекая винтовочка. Или это сходились друг с другом лакированные деревяшки — будто играли на народном инструменте? Щелк! Еще раз — щелк! Раненые старались не стонать — вдруг еще не все нападавшие желудки набили?
К горящим избам, держа круговую оборону, прижались испуганные красноармейцы. Путем проб и ошибок выяснилось, что к яркому свету бандиты выходить не любят, предпочитая жить в темноте. Верикайте перевел дух. В голове вновь зажегся боевой азарт. Неужто он, в прошлом офицер, а теперь красный командир, вот так вот отступит? Многажды он бросал бронепоезд в горячку боя. Так почему теперь струхнул? Как смотреть в глаза товарищам по ЧОНу? Сначала бронепоезд потерял, а теперь честь? Нет, врешь! Нельзя бояться! Ляжет на командира подозрение, отчего-де пулемет мужикам с рогатинами проиграл? Как так возможно, что пуля крестьянскую шкурку не берет? Подозрительная у вас, товарищ, диалектика. А там и до Казанского монастыря недалеко. Того и гляди, уйдет Евгений Витальевич послушником в чекистский подвал.
— Не трусь, братва! — закричал чистым русским голосом Верикайте. — Заводи броневики! Против техники никакие люди не устоят!
Красноармейцы приободрились, вспомнив об оставшихся без дела бронеавтомобилях. Весело заурчала техника, раскатывая по паревскому большаку. Рассекли тьму круглые фары. Однако на выезде из села бандиты устроили завалы. Остановились машины, осатанело посылая в темноту пулеметные очереди. Рядом сгрудился гарнизон, ворошащий отступившую тьму винтовочками.
— Вперед, братцы! За мной!
В воздухе разлилось всепобеждающее русское «ура». Преследовала бандитов гуща красноармейская, готовая идти за командиром хоть в пекло, хоть за речку Ворону. Видел Верикайте, как красные всадники, отведя назад руки с шашками, готовятся рубить лесную ботву. Вот-вот восторжествует в Паревке порядок. Не откроется никому фамильная тайна. И эту чертову погремушку — или чем там они щелкать придумали? — Верикайте тоже сломает.
Но вдруг остановился храбрый командир. Оглянулся и увидел, что
Кикин ликовал, радуясь, что вел под узду с Вершининым общего жеребенка. Бесцветно смотрел вперед обобществленный Купин. В новой семье он все равно скучал по закончившемуся братцу. Впереди на кобыле с разодранным брюхом важно ехал Тырышка и перестукивал деревянными счетами. Принюхался атаман и повернул голову, заголив от черной повязки отсутствующий глаз.
Все это увидел Евгений Верикайте. А все это вдруг увидело его.
XXIV.
Серафиму Цыркину отправили по этапу. Не в Москву, даже не в Тамбов, а ближе — на железнодорожную станцию Сампур. Там расположился Сампурский концлагерь, куда интернировали противников общественного счастья. Концлагеря появились на Тамбовщине в мае двадцать первого года. От греха подальше семьи партизан конфисковывались в собственность. Захочет мужичок вновь побунтовать, а заложники-то вот они! Поди-ка выкуси их у приказа за номером сто тридцать. Что ни говори, мудро распорядился солнечный Кампанелла — собрал вместе подозрительных жен и мужей. Правда, жили люди не в утопии, а в концентрационных лагерях. Их так и называли, ничуть не стесняясь всяких бурых англичан.
Сампурский — считался одним из самых злых лагерей. Много народу там кончилось от тифа и часовой пули. Но еще больше признало свою вину. Да и как не признать? Если покаялся да пришел с повинной в прощеную неделю, то тебя тут же домой отпустят. Справку только выдадут, что большевики открыли новый чистосердечный элемент. Упорствуешь — посиди-ка еще месяцок на голодной землице. Вот и тянулись в Сампур со всей губернии подводы. Везли на перевоспитание несознательный элемент.
Немало конвоев ушло в Сампур, после того как Мезенцев разгромил повстанье у острова Кипец. Босые мужики пылили по дороге, а баб с ребятишками погрузили на телеги. На подводе вместе с Симой сидел вооруженный охранник. По виду совсем еще мальчик. В соломе лежало несколько ребят с вытянутыми, большими головами и высохшими, тростниковыми ручками. Скорее всего, они спали. Рядом ехали всадники. От копыт поднималась пыль. Села, через которые тянулся караван, походили на пустыню: некому больше окинуть взором высь и вспомнить, что полста лет назад было лучше. Избы смотрели пустыми глазницами, и редко-редко в окне всплывал бледный зрачок: чудом уцелевшее дитя, бедное и голодное, запоминало жизнь.
Комполка Верикайте отрядил для конвоя полроты солдат с целым эскадроном всадников. Дороги еще лихорадило от злых людей, да и добрые люди в те времена были опаснее тех, кого в Европах зовут хулиганьем и апашами. Впрочем, Сима знала, что даже если напали бы бандиты, то не освободили бы — изнасиловали разве что. Внизу живота зажглось неприятное, совсем несвоевременное желание, от которого девушка вспомнила папашу с ненавистным хутором. Вспомнила всех зеленых, красных, белых, оборванных и грязных, бесцветных и почти черных, которых пришлось ублажать, лишь бы они ничего не сделали дорогому тяте. А тот не нашел ничего умнее, как отплатить дочке своей смертью. И никуда Сима больше не дойдет: ее уже везут, да не в Москву, а в место ей под стать, в лагерь под открытым небом, к тому же не так далеко от ненавистного Рассказова, где отец открыл с купцами питейную лавку. Жизнью на нее потратился, верил, что его тоже в миллионах считать начнут. В итоге всю свою мечту на водку спустил.
Песчаное марево заслоняло солнце. Всадники и не думали сойти на обочину, отчего пыль, сшибаясь с топотом, обволакивала все вокруг. Мальчик, который охранял девушку, не выглядел злобным. Был у него патронташ, винтовочка, обмотки на толстых, чуть опухших ножках, а злости в пареньке не было. Впрочем, не было и доброты. Если не бесцветным был солдатик, то серым, самым обычным, не то чтобы нашим, однако и не их. Такие люди чаще всего переходят линию фронта, а потом еще раз, покорно увязавшись за новым знакомым.