Гуманитарное знание и вызовы времени
Шрифт:
В-третьих, и это, пожалуй, самое важное. Становясь компонентом информационно-виртуальной среды и как бы «растворяясь» в ней (не только как сетевой феномен, но и как наполнение электронных книг), литература утрачивает свою специфику как «искусство слова», оставаясь лишь электронно-модифицированной «словесностью», и превращается в качественно неотличимую составляющую общего информационного потока. Далее, электронная «словесность» утрачивает свою принадлежность локальной культуре (свой семантический локус) и «встраивается» в глобальное информационное пространство. Метафорически выражаясь, Логос литературы трансформируется в «Глобус» постлитературы, порывая со сложившимися национальными литературными традициями, с культурной идентичностью и конкретной ментальностью. Постлитература – это феномен глобальной культуры, характеризующийся «стертой» спецификой и клишированной «формульностью» всеобщего порядка.
В этом наглядно проявляется именно современный этап кризиса русского литературоцентризма, который, как уже говорилось, не является неожиданным. Напротив, нынешний кризис литературы и неотрывного от нее литературоцентризма подготовлен и, так сказать, запрограммирован тремя предшествующими фазами того же кризиса, а потому является не только закономерным, но и довольно длительным, многофазным культурно-историческим процессом. Медиацентризм – лишь одна из исторически обусловленных фаз кризиса литературоцентризма – не только в России, но и во всем мире; скорее всего, не последняя, и уж тем более – не единственная. Каждый раз кризис литературоцентризма в российской культуре – это не конец литературы и словесности, а обострение культурной борьбы вокруг них – так сказать, очередное «покушение на литературу» [423] .
423
См.: Кондаков И. В. Покушение на литературу (О борьбе литературной критики с литературой в русской культуре) // Вопросы литературы. – 1992. – Вып. II.
В этом отношении кризис литературоцентризма в китайской культуре гораздо в меньшей степени выражен: иероглифическое письмо всегда было «срединным» феноменом между визуальностью и вербальностью; поэтому и конфликт между медиакультурой и словесностью в современном Китае практически незаметен и тем более не драматичен, как в России.
Однако то обстоятельство, что современная русская литература еще существует и развивается, пусть и не столь интенсивно, как прежде, свидетельствует о том, что сопровождающие русскую литературу последние полтора века кризисы литературоцентризма, видоизменяя ее и трансформируя ее поэтику и технические средства, все же не затрагивают ее сущность, глубинными ментальными корнями связанную с фундаментальными основами русской культуры, которые невозможно так уж просто сокрушить или даже поколебать.
Более того, вербальные начала любой культуры, не только русской и российской, но русской в особенности (в силу глубинных культурно-исторических традиций, неотрывных от самого культурного «ядра» каждой локальной культуры), составляют ее неуничтожимый фундамент, существующий вместе с самой этой культурой и тем естественным языком, по отношению к которому и национальная литература, и философия, и локальная культура в целом выступают как «вторичные моделирующие системы». Однако по отношению к современной медиакультуре вербальные пласты каждой национальной культуры оказываются «первичными моделирующими системами», без которых ни одна «вторичная» система (наука, образование, философия, религия, политика, повседневность и т. п.), а тем более «третичная» (связанная с сетевыми процессами глобального свойства) не может нормально функционировать. Это относится даже к «культурно-бессознательному» и «эстетически-бессознательному» [424] – глубинным пластам культуры, лишь опосредованно вербализуемым.
424
Ср., например: Рансьер Ж. Эстетическое бессознательное. – СПб.; М.: Machina, 2004. – С. 43–45, 74–75 и др. О «культурно-бессознательном» см. подробнее: Пелипенко А. А., Яковенко И. Г. Культура как система. – М.: Языки русской культуры, 1998. Глава III. – С. 145–168.
При переходе от литературоцентризма к медиацентризму задачи гуманитарного знания сегодня еще в большей степени, нежели при господстве литературоцентризма, обращены к осмыслению языка, литературы, словесности, Логоса – того вербального фундамента каждой культуры, который является «первичной моделирующей системой», подготавливая собой все иные системы – «вторичные», «третичные» и т. п. И необходимо проявлять при этом все большую тонкость, профессиональную искушенность (в том числе и чисто филологическую), включая в свой научный обиход и невербальные области смыслов, лишь частично вербализуемые в культуре. В зависимости от нашего владения языком и языковыми практиками, всей вербализованной культурной семантикой человеческого бытия (включая пресловутые «языковые игры» – по Л. Витгенштейну) будут развиваться, осмысляться и контролироваться нами все вышележащие пласты актуальной культуры – и вербальные, и тем более невербальные. Ведь недаром сказано: «В начале было Слово». Потому и в конце также будет Слово. Ибо жизнь человека и человечества неотделима от жизни языка.
В. И. Мильдон. Настоящее и будущее русской литературы
Я назвал свое рассуждение так же, как А. Белый статью 1907 г.; тот писал:
«В России не выпрямлялась личность, не отливалась в формы, но одна форма равно придавила всех: не многообразие форм – единообразие задавило нас» [425] .
Белый угадал: так и произошло после 1917 г., единообразие задавило потому, что в основе оказалась идеология (не важно содержание, любая идеология всегда однообразит, опресняет, умерщвляет жизнь).
425
Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. – М.: Искусство, 1994. – Т. 1. – С. 294. Здесь и дальше в цитатах жирный курсив мой. – В. М.
«Русская литература прошлого [он имеет в виду XIX век] от народа шла к личности, с востока на запад. Современная русская литература [т. е. начала XX в. – В. М.] идет… с запада на восток; от личности к народу» (с. 296).
Так и стало после 1917 г. – от личности к народу, и личность теряла значение.
В 1924 г. Е. Ю. Кузьмина-Караваева (мать Мария) в статье «Последние римляне» писала:
«Большевизм – та катастрофа, которая разрушила окончательно здание старой культуры. Удельный вес его достижений совершенно ничтожен, если он есть <…> он – завершение процесса разложения. Он – Аттила, под копытами коня которого трава не растет». «Оправдать его нельзя, конечно, но преодолеть, приняв как данное… нужно и неизбежно. Нужно потому, что только преодолевая его через утверждение его существования, можно найти утерянный облик человека…» [426]
426
Кузьмина-Караваева Е. Равнина русская. – СПб., 2001. – С. 574, 575.
«После большевизма, конечно, не останется каких-нибудь культурных наследств, – только голая степь, на которой надо заново начинать пахать, вернее, учиться пахать» [427] .
«Найти утерянный облик человека», преодолеть большевистское наследие – это и есть главная задача нашей современной литературы. Не только, разумеется, ее, но сейчас речь о ней. Она эту задачу, полагаем, решила или, скажем осторожнее, решает.
Если говорить обобщенно, наша литература перестала быть провинциальной, вернула себе положение европейское, всеобщекультурное.
427
Там же. – С. 574.
Мы используем названные понятия в тех значениях, в каком их употребили некогда русские критики-эмигранты.
В 1933 г. А. Бем писал: «…Мы теряем позицию, отвоеванную великим Пушкиным и закрепленную усилиями нескольких поколений русских писателей. Мы теряем наше место в мировой литературе». «Советская литература находится в состоянии такого упадка, что мы вынуждены… признать тяжелый для нас факт: русская литература выбыла из литературы мировой» [428] .
428
Бем А. Л. Исследования. Письма о литературе // Языки славянской культуры. – М., 2001. – С. 382, 388. Курсив автора.
Почти то же Г. Адамович в 1955 г.: «В истории русской литературы последнего десятилетия есть один вопрос, горький для нашего национального самолюбия, но настолько существенный, что от него невозможно отделаться: как случилось, что мы от мировой роли опять перешли на роль провинциальную? Почему русская литература потеряла свое всемирное значение?» [429]
Проходит сорок лет, а как будто их и не было – те же слова читаем в конце 90-х годов у В. П. Астафьева по поводу «Василия Тёркина»: «Это наш национальный герой… и вместе с нами суждено ему раствориться во времени… как литературная реликвия здешнего производства и для здешних мест. Так, даже Великий поэт современности, как и все мы, не наученный мыслить масштабно, всечеловечески, обречен, как и вся современная литература в большинстве своем, произрастать в своем огороде, для своих потребителей» [430] .
429
Адамович Г. Одиночество и свобода. – М.: Республика, 1996. – С. 33.
430
Астафьев В. Прокляты и убиты. – М.: ЭКСМО, 2002. – С. 793.