Гурко. Под стягом Российской империи
Шрифт:
Погода портилась. Лили дожди, и холодный ветер вольготно гулял по горам, врывался в ущелье. Низкие тяжелые тучи натыкались на скалы, рвались, оставляя рыхлые космы. Костры не горели, дымили без огня. Солдаты сетовали — ни обсушиться, ни обогреться. Вырыли землянки. Сухов сказал:
— Печку бы.
— Может, тебе и бабу, Сухов?
— Хе-хе!
Один из стрелков вздохнул:
— В избе на полатях за ночь взопреешь, по утречку ноги сами на улицу несут.
— Эхма, аль было такое?
— Ниче, братцы, за Богом дружба, за царем служба! Терпи.
Дьячков буркнул:
— Царя бы сюда, на одну ночку!
Сухов расслышал, голосок подал:
— Ты, Василий, имя царя не поминай всуе.
— Вредный же ты мужичек, Сухов, ровно заноза. Выйдем, Поликарп.
Выбрались из землянки, размялись после сна. Сентябрь лист на дереве сбросил, по вершинам припорошило первым снежком.
— До белых мух досиделись.
— Конца обороне не видать, за месяц атакам счет потеряли.
Саушкин подумал, турки торопятся взять перевал до зимы. Завалит снег дорогу, тогда Балканы им не перейти. Оттого их атаки ожесточаются и после каждой сотни убитых оставляет. Только вчера не менее двух бригад ходили на приступ, а с Лысой горы и Малого Бедека били по Шипке их батареи.
Однако и русские батареи взяли османов перекрестным огнем. Падали убитые и раненые, но живые, перешагивая, лезли настырно…
А в землянке Сухов голоском тоненьким, дребезжащим жаловался:
— Натерпелся я страху, когда увидал, как турки над нашими ранеными лютуют, руки, ноги отсекут, из солдата обрубок делают. Лежат тела безголовые…
— Аллаху угодное творят.
— Башибузук зверь, не человек.
— Ты зверя хищного не обижай. Сытый зверь человека не тронет.
Проснулся солдат, голову приподнял:
— Че приснилось мне, братцы, будто на рыбалке я. В казане уха булькает, парует. Как наяву дух чую.
— От голодухи-то. Пузо харч требует.
— Ныне какая-никакая похлебка, а снег ляжет — соси лапу.
— Сулейману перевал — орешек крепкий!
— Сколь же сидеть будем?
— Пока турку не побьем…
Вернулись стрелки из пикета.
— Слышали, к нам из резерва батальон брянцев в подмогу идет.
— Одежонки бы теплой подвезли!
— Коли Сулейман нас прежде не одолел, так уж с подмогой и подавно не одолеет.
В штаб армии Гурко прибыл за неделю до приезда Тотлебена. Иосиф Владимирович посмотрел на часы, было два часа пополудни.
Время обеденное, но адъютант главнокомандующего, полковник Скалой, доложил и великий князь принял Гурко немедленно.
Разговор шел в основном о перевале. Николай Николаевич согласился с мнением Гурко, что Сулейман-паша основной удар будет направлять на Шипку и обещал помочь ее защитникам. Однако посетовал, что все резервы армии берет на себя Плевна.
— Осман-паша настолько укрепил город, что мы вынуждены вызвать генерала Тотлебена со всеми его инженерными способностями, — сказал великий князь и потер виски.
Прошелся по комнате, подошел к карте, долго рассматривал ее. Она вся в районе Плевны была испещрена пометками синими, красными, зелеными карандашами. Наконец заговорил:
— Государь распорядился вызвать на Балканы гвардию. Вы, Иосиф Владимирович, понимаете, что это не от хорошей жизни. Гвардия начнет прибывать в ближайшие дни. И у его императорского величества было желание видеть во главе ее вас, Иосиф Владимирович. — Внимательно посмотрел на Гурко.
Тот встретил эти слова спокойно, лишь поблагодарил:
— Я признателен его величеству за столь высокий почет, мне оказанный, и постараюсь оправдать его.
Главнокомандующий кивнул:
— Вот и хорошо. После совещания с генералом Тотлебеном отправляйтесь в Эски-Баркач, где и будет формироваться вся гвардия балканской армии…
У помещения штаба Дунайской армии генерала Гурко дожидался его адъютант, чтобы проводить на квартиру, где денщик Василий уже истопил баню и успел сварить щи. Пока генерал ел, Василий молчал. Но вот Гурко отодвинул тарелку и принялся пить чай, как Василий подал голос:
— Ваш благородь, доколь здесь задержимся?
— Тебе, Василий, аль место здесь понравилось?
— Никак нет, ваш благородь, дюже оно шумливое, эвон сколь их благородий и высочеств, только успевай тянись во фрунт.
Гурко рассмеялся, успокоил:
— Недолго, Василий, скоро уедем…
Пробудился Иосиф Владимирович от запаха жареного масла. Умылся, оделся. Василий внес тарелку с блинами.
— Что это ты расстарался, неделя-то не блинная?
— До блинной недели ждать неча.
И вспомнился Гурко Петербург зимний… Блинная неделя, с балаганами, катанием на тройках, с бубенцами… Девки яркие, красивые, нарядные… Потехи, игрища… На столиках самовары пыхтят, блины на печурках железных жарятся. С пылу, с жару, хоть с маслом, хоть со сметаной…
А они, учащиеся Пажеского корпуса, бегали к Адмиралтейству блинами лакомиться, на карусели прокатиться, на лодках-качелях к небу взлетать…
Вокруг гудели дудочники, верещали свистульки, били бубны… И все вокруг пело и веселилось…
«Как же давно это было», — подумал Гурко.
Атака началась с рассветом. Солнце едва коснулось края вершины, как с Лысой горы начали сползать таборы Расима-паши. Густые темно-синие колонны, красные фески. Будто алая кровь залила склоны Лысой горы.
А по дороге двинулись бригады Реджиба и Шакуни-паши. Они рвались к горе Святого Николая.
Открыли огонь русские батареи. Выжидали, подпуская противника, ложементы. Картечь косила таборы.
Турки отошли, чтобы тут же снова пойти в атаку… Третий, четвертый заход…