Шрифт:
ГЛАВА I
Анджело уже проснулся и в блаженном молчании смотрел на занимающийся рассвет. Летом в этих краях росы не бывают обильными, и на вершине холма, где он провел ночь, было сухо. Он обтер лошадь пучком вереска и свернул свой портплед.
В долине, куда он спустился, уже начинали щебетать птицы. Но даже здесь, в еще укутанной мраком глубине, не было прохлады. Все небо было залито сочившимся из-за горизонта сероватым светом. Наконец над лесом всплыло красное, словно раздавленное длинными водорослями облаков солнце.
Несмотря на удушающую жару, Анджело ужасно хотелось выпить чего-нибудь горячего. Выходя из долины, отделявшей холмы, где он провел ночь, от более высокой и дикой горной гряды, тянувшейся в двух или трех лье впереди и поросшей высокими дубами, отливавшими бронзой под лучами восходящего солнца, он увидел у дороги маленькую ферму и на лугу женщину в красной юбке, собиравшую белье, которое она расстелила там по вечерней росе.
Анджело подошел. У женщины были обнаженные плечи и руки, а полотняный лиф едва прикрывал тяжелые загорелые груди.
— Извините, мадам, не могли бы вы мне дать чашечку кофе? Я заплачу.
Женщина ответила не сразу, и Анджело понял, что фраза его была слишком изысканной. «Я заплачу» тоже было некстати.
— Я могу вам дать кофе, — сказала она, — заходите. — Она была крупная, но такая ладная, что повернулась медленно и плавно, как лодка. — Калитка там, — показала она на конец изгороди.
В кухне был только старик и множество мух. Однако от кофейника, стоявшего на весело гудящей печке рядом с чугуном, где были отруби для свиней, шел такой славный запах, что эта закопченная комната показалась Анджело очаровательной. А так как поужинал он всего лишь черствым хлебом, то и отруби для свиней представились ему восхитительными.
Он выпил чашку кофе. Женщина, стоявшая так близко от него, что он мог видеть полные, в ямочках плечи и просвечивающий сквозь холст огромный лиловатый цветок ее грудей, вдруг спросила:
— А вы что, сударь, чиновник?
«Ну вот, — подумал Анджело, — ей уже жалко своего кофе».
— О нет, — ответил он. (Он старался не говорить «сударыня».) — Я торговец из Марселя. Еду в Дром, там у меня клиенты, ну а заодно хочу немного проветриться.
Лицо женщины стало более приветливым, особенно когда он спросил, как проехать в Банон.
— Может, скушаете яичницу? — спросила она, отодвигая чугун и ставя на огонь сковородку.
Он съел яичницу и кусок сала с четырьмя ломтями очень белого хлеба, показавшегося ему воздушным. Женщина теперь совсем по-матерински хлопотала около него. Он был очень удивлен, что у него не вызывает отвращения ни запах пота, ни вид густых пучков рыжих волос под мышками, когда она поднимала руки, чтобы поправить прическу. Она отказалась от платы, а когда он стал настаивать, рассмеялась и бесцеремонно оттолкнула его кошелек. Анджело страдал, чувствуя себя смешным и неловким: он предпочел бы заплатить, чтобы иметь возможность удалиться с холодным и непринужденным видом, под которым он обычно скрывал свою застенчивость. Он пробормотал несколько любезных слов и положил кошелек в карман.
Дорога, которую ему показала женщина, вилась по ту сторону долины и уходила вверх к дубовым зарослям. Некоторое время Анджело молча ехал по небольшой равнине, покрытой зелеными лугами. Он все еще был под впечатлением съеденной пищи, оставившей во рту такой приятный вкус. Наконец он вздохнул и пустил лошадь рысью.
Солнце стояло высоко, было очень жарко, и свет, не яркий, но очень белый, расползался ровным, словно смазывающим землю густым паром. Анджело давно уже въехал под сень дубравы и поднимался по узкой дороге, покрытой толстым слоем пыли, взлетавшей из-под копыт плотным, неоседающим облаком. И на каждом повороте он видел сквозь сухой и шершавый кустарник, что извилины дороги внизу все еще хранят следы его лошади. Деревья не давали никакой прохлады. Мелкие, жесткие листья дубов лишь отражали жар и свет, делая лесную тень слепящей и душной. На выжженных до основания склонах позвякивали кустики белого чертополоха, и чудилось, что вся металлическая почва вздрагивает под копытами. Не было ничего, кроме этого потрескивающего звука, пробивавшегося сквозь глухой топот копыт на покрытой толстым слоем пыли дороге, и такой абсолютной тишины, что огромные безмолвные деревья выглядели почти нереальными. Седло раскалилось. Брюхо лошади взмокло под подпругой. Лошадь сосала удила и время от времени встряхивала головой, чтобы прочистить глотку. Все нарастающий жар гудел, как печь, до отказа набитая углем. Стволы дубов трещали. А внизу, на земле, сухой и гладкой, как пол церкви, залитой белым, матовым, но искрящимся из-за частичек пыли светом, вращались длинные тени, отбрасываемые ногами лошади. Дорога делала все более крутые повороты, взбираясь на поросшие белым лишайником утесы, и вдруг поворачивала прямо к солнцу. Тогда в меловом небе разверзалась немыслимая, фосфоресцирующая бездна; ее липкая, жирная и клейкая утроба опаляла лихорадочным жаром. Огромные деревья исчезали в этом сиянии; от леса, поглощенного светом, оставались лишь неясные очертания пепельной листвы, зыбкой и почти прозрачной, которая под знойным дыханием время от времени покрывалась клейкой и сверкающей рябью. Затем дорога поворачивала на запад и, внезапно сужаясь, превращалась в тропинку для мулов, теснимую со всех сторон могучими, яростными деревьями; стволы их словно опирались на колонны золотого света, ветви были переплетены трепещущими золотыми стеблями, а неподвижные листья золотились, как маленькие зеркала, оправленные тонкими золотистыми нитями, точно повторявшими все прожилки.
В конце концов Анджело стало удивлять отсутствие иной жизни, кроме жизни света. Ни ящериц, ни даже ворон, которые обычно в эту раскаленно-меловую пору так же напряженно замирают на ветках, как и в снегопад. Анджело вспоминал летние маневры в Гарбии; никогда еще не видел он такого хрустального, будто накрытого стеклянным колпаком, пейзажа, такой минералогической фантасмагории (даже деревья сверкали призматическими гранями, как кристаллы горного хрусталя). Он был потрясен неожиданной близостью этих безжизненных глубин. «Давно ли я смотрел на обнаженные плечи женщины, напоившей меня кофе! И вот передо мной целый мир, более удаленный от этих плеч, чем луна или мерцающие пещеры Китая, но тем не менее способный меня погубить. Да! Но это мир, в котором я живу! В Гарбии у меня был маленький штаб и маневры; и надо было делать все, что положено, чтобы не получить нагоняй от генерала Сан — Джорджо с его роскошными усами и уличным жаргоном. И это отдаляло меня от мира, позволяло не замечать его граненые рощи. Может быть, такова суть всех высоких принципов: свой маленький штаб и генерал-сквернослов — вот и все, что требуется, чтобы не замечать своей изоляции под стеклянным колпаком, где солнечный свет, манящий миражами, грозит тебе безумием и гибелью. А потому всякий, кто не хочет быть просто обывателем, ищет высокие принципы». И тем не менее его тревожил неуловимый трепет этих огромных деревьев; каждое из них, казалось, весило не меньше ста тысяч килограммов, и они скользили и прятались в потоке света, будто играющие в ручье форели. Анджело спешил добраться до вершины большого холма, надеясь, что там хоть немного дует ветер.
Но ветра не было. Это была песчаная равнина. Свет и жар давили здесь с еще большей силой. И можно было видеть даже все небо, белое и меловое. Вдали, на горизонте, змеились слегка голубоватые холмы. Анджело двигался по направлению к длинной, серой, очень высокой, круглившейся холмами горе. До нее пролегала местность, которая щетинилась высокими, напоминавшими чуть зеленоватые треугольные паруса утесами; на их склонах, словно осиные гнезда, лепились деревеньки. Откосы, подпиравшие эти почти голые скалы, были покрыты коричневыми зарослями дубов и каштанов. У их подножия текли, образуя выступы и изгибы, золотистые или еще более бесцветные, чем небо, долины. Маслянистый жар и безжалостный свет придавали всему трепещущие, искаженные очертания. Над жнивьем, над огненного цвета покосами и даже над лесами, где жара сжигала остатки зеленой травы, там и сям поднимались, словно дыхание исхлестанной жаром земли, то пыль, то дым, то туман.
Дорога все еще не решалась спуститься и бежала по гребню холма, впрочем довольно широкому, похожему на волнистое плато, плавно спускавшееся с обеих сторон к подножию еще более высоких холмов. Наконец Анджело очутился среди маленьких светлых дубов, высотой не больше двух-трех метров. От плотного ковра чабреца и тимьяна, по которому ступала лошадь, исходил густой аромат, становившийся в тяжелом и неподвижном воздухе почти тошнотворным. Однако здесь уже были кое-какие следы человеческой жизни.
Время от времени заросшая белой как мел летней травой тропинка выводила на дорогу, но тут же снова сворачивала в лесок и терялась в траве, однако было ясно, что она все-таки ведет к какой-то цели. Наконец Анджело увидел крытую соломой овчарню. Стены ее, цвета хлеба, были сложены из огромных, плоских, очень тяжелых камней. Анджело свернул на эту тропинку, надеясь найти там воды, чтобы напоить лошадь. Стены овчарни, поддерживаемые аркбутанами, словно стены собора или крепости, не имели окон. А поскольку она стояла спиной к дороге, то двери тоже не было видно. Хотя Анджело порой и говорил с горечью, что его воинское звание «гроша ломаного не стоит», он все-таки был профессиональным солдатом и обладал чутьем настоящего фуражира. Услышав, как гулко отдаются в овчарне шаги лошади, он тотчас же подумал, что она пуста, и уже давно. Действительно, длинные деревянные, отшлифованные до блеска поилки на каменных подпорках были сухими и белыми, как старые кости. Но из широко открытых ворот слегка веяло прохладой и восхитительным запахом сухого овечьего навоза. Однако, едва сделав несколько шагов по направлению к двери, Анджело услышал какой-то напоминавший жужжание гул и увидел, как колеблется в тени что-то вроде тяжелого желтого занавеса. Лошадь раньше его поняла, что овчарня занята роем диких пчел, и рысью пустилась к лесу. С поворота дороги он увидел издали фасад овчарни, возвышавшейся на несколько метров над вершинами маленьких белых дубов. Вылетавшие из овчарни пчелы образовывали толстые, витые, колеблющиеся шнуры, которые на свету казались сложенными из комочков сажи; они струйками вытекали из ворот и из двух круглых окон, словно из глазниц и изо рта огромного черепа, заброшенного в лесу.