Гусариум (сборник)
Шрифт:
Савелий Игнатьевич с трудом отдышался. Потом огляделся. Он понял, что стоит в глубокой канаве. Слева и справа, как живая изгородь, тянулись ряды растений с высокими шапками.
– М-да, занесла нас инфузория, – пробормотал Савелий Игнатьевич и шагнул в сторону.
– Погодите… Поле вокруг какое-то странное, – сказал офицер.
– Чего же в нём странного? – не понял рабочий. – Обычный бурьян, ничего особенного.
– Это не бурьян. Это горох и подсолнечник.
– Горох? – Савелий Игнатьевич пожал плечами. –
Поручик вздохнул.
– Сразу видно, что вы не сельский житель. Ваш подчинённый, Тимофей, вам бы объяснил… В это время года подсолнух можно встретить разве что на Мамоновой даче или в саду у Греллей.
Рабочий поднял голову. И застыл. Наверху, в свете луны, нагло покачивался огромный цветок. И впрямь – подсолнух… в апреле.
Опомнившись, Савелий Игнатьевич шагнул к поручику и решительно двинул стволом маузера.
– Пошли.
– Куда это?
– Не важно. Слушайся представителя новой власти.
Поручик усмехнулся, но, заложив руки за спину, покорно двинулся вперёд между рядами зарослей. Борозда была неровной. В подошвы то и дело впивались камни и комья земли. Небо наверху медленно начинало светлеть.
– Тебя как зовут? – бросил Савелий Игнатьевич на ходу.
– А вам это зачем? – подозрительно отозвался пленник.
– Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.
– Олег Мякишев. Офицер русской армии.
– Ну а я – Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… – Рабочий помедлил. – А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?
– Да, – буркнул поручик.
И, повернув голову, поинтересовался в ответ:
– А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?
Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:
– Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.
– Тогда я что-то не пойму вашей власти, – шагая, тихо проговорил поручик. – Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?
Поручик пытливо посмотрел на рабочего.
– Земля теперь общая. В смысле народная, – убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. – Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?
Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.
– Нет. Власть нынче – это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без
– Утописты, – потрясённо прошептал Мякишев.
Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.
– Что это? – Савелий Игнатьевич вздрогнул. – Никак вокзал?
– Нет. Погодите…
Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.
– Кажется, я узнаю колокола, – сказал поручик. – Малую утреню бьют…
Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.
– Точно! – Мякишев обрадованно обернулся. – Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые – точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!
Поручик махнул на звук рукой.
– Хорошо, идём, – согласился Савелий Игнатьевич.
Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.
Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.
Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?
– Глупость какая-то, – глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. – Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора – деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!
– Давайте войдём и спросим, – предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.
Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.
Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.
Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:
– Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?
– Ты это о чём, любезный? – Поручик подозрительно огляделся по сторонам. – Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.
Несколько человек облегчённо выдохнули.
– Слава те, господи! – Мужчина в линялом армяке перекрестился. – Значит, поживём ещё немножко.
Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:
– А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?