Гусарский монастырь
Шрифт:
— Помолчи хоть немного! — еще внушительнее, чем в первый раз осадила его супруга. — Вот в этом-то и загвоздка! Можете себе представить, — дирижера настоящего себе из Москвы выписал, дворовым ученья у него теперь каждый день происходят; ну совсем как солдат на площадях муштруют! Один актер с кругу спился с горя, актерку высекли одну… Ты опять? Господи, что за несносный человек! — вскинулась снова Марья Михайловна на дернувшего рукой мужа.
— Матушка, да ты меня кофеем обварила!… — взмолился он, указывая, на пальцы, крытые кофейною гущей из разлитой в порыве увлечения только что поданной его жене второй чашки.
— Ну, так что ж из этого? Кажется, невелика беда!… — ответила та, пришлепывая салфеткой мокрое место на скатерти. — Дом под театр большой строит. Теперь катанье около него началось, — ну, совершенно, как по Елисейским Полям в Париже… решительно все ездят!… — засыпала она опять словами.
— Ведь больно… я хотел только это сказать… — пробормотал Грунин, воспользовавшись минутой, когда Марья Михайловна пригубила свой кофе.
— Видите, какой характер у человека отвратительнейший? — обратилась ко всем Марья Михайловна, с сердцем ставя чашку на блюдце. — Покоя от него нет, целые дни ворчит и брюзжит!…
— Я не ворчу совсем, а только…
Марья Михайловна схватилась за уши.
— Довольно, ради Бога, довольно, не делай мне сцен хоть в гостях! — величественно добавила она, опуская руки и одарив мужа уничтожающим взглядом. — Удивляюсь, как это я могла двадцать лет с таким человеком прожить?!
— Что ж такое с Пентауровым случилось? — поспешила сказать Серафима Семеновна, чтобы прекратить супружеские недоразумения.
— Ой! — вдруг громко произнес Шемякин, сидевший на противоположном конце стола рядом с женой.
Все оглянулись в их сторону; Анечка покраснела до ушей.
— Аня щиплется, маменька… — сохраняя серьезный вид, заявил Шемякин.
— Все лжет, противный! — воскликнула Анечка. — А если я скажу, какие ты мне сейчас на ухо глупости шептал?
— Я если я скажу, какие ты мне умности шептала?
— Не смеешь!
— Она сказала: вот и я с тобой так…
Анечка вскочила и зажала ему рот салфеткой.
— Господи, как я только могла за такого глупого замуж выйти?!
— Бабушка… — тоном изнеможения обратился, освободившись от салфетки, Шемякин к Аграфене Степановне. — Она меня в гроб вгонит дерзостями: в час шестьдесят раз дураком называет! Ей-богу, я больше двух раз не заслуживаю!
— Ну и поделом, значит! — смеясь, ответила старуха.
— Маменька, так же нельзя, ведь я же глава! Дьякон-то что в церкви читал, ты забыла? — строго добавил он, повернувшись к жене.
Та сделала ему из-за спины бабушки реверанс.
— Ваш дьякон по старой книге читал; в новом издании это про жену сказано.
— Бабушка, уймите!
— Коли ты глава, ты и унимай!
— А, так? — трагическим тоном произнес Шемякин, вставая со стула и засучивая рукава. — Расправлюсь сам!
— Еще поймай сперва! — крикнула Аня, спасаясь в сад; за нею помчался Шемякин.
— Очень милы, очень… — деланным тоном произнесла Марья Михайловна, лорнируя их вслед.
— Котята, совсем котята… — любовно сказала Серафима Семеновна, принимавшая слова гостьи за чистую монету.
— А Нюрочка моя где же? — удивилась гостья, только тут увидав, что дочери около отца нет.
— В саду давно; там и моя Соня… — поспешила успокоить ее Серафима Семеновна, и Марья Михайловна опять, как дождем, принялась поливать хозяек новостями.
Глава VI
— Правда, чудный у нас сад? — воскликнула Соня, добежав до круглой площадки среди аллеи и остановившись на ней. — Я его так люблю!
Вся сияющая и радостная от молодости и избытка сил, она была очень мила, и Светицкий, и без того неравнодушный к ней, почувствовал себя покоренным окончательно.
— Сад отличный! — ответил он. — У вас здесь все хорошо, Софья Александровна!
Девушка не поняла затаенного смысла его слов.
— Правда ведь? — сказала она, идя рядом с гусаром и обмахиваясь веткой жасмина. — Эта часть перед домом у нас называется бабушкиным садом: она сама здесь много деревьев посадила. А вот на этой скамейке, — Соня указала рукой на зеленую скамью, затаившуюся под столетним кленом, — она в первый раз с дедушкой в любви объяснилась. И папа с мамой тоже…
— Наследственная скамья… — отозвался Светицкий.
— Да, да! И каждый уголок здесь полон каких-нибудь воспоминаний: это так хорошо — иметь такой сад, правда? Иной раз идешь одна, задумаешься — и вдруг видишь дедушку с бабушкой совсем молоденькими, знаете, как на больших портретах, что в гостиной висят, и папу… все точно оживут и гуляют по аллеям с тобой! Бабушка ведь очень красивая была!
— У вас все очень красивые в семье… — несмело заметил Светицкий.
Соня не ответила, и молодые люди, оба покраснев, молча, шли по аллее. Светицкий волновался и не находил ни слов, ни решимости произнести то, что кипело внутри его.
— А вы, Софья Александровна, где — здесь будете объясняться? — вполголоса спросил наконец он и заалел по самые уши.
— Непременно на ней же! — ответила, улыбаясь, Соня.
Гусар остановился.
— Так… может быть, мы пойдем посидим на ней?
Соня в смущении скрутила ветку жасмина.
— Нет, лучше побегаем! — вырвалось у нее, и она бросилась бежать в глубину сада.
Гусар постоял несколько секунд с разочарованным видом, затем вдруг ожил и кинулся вдогонку.
Курденко приехал в Рыбное только из чувства товарищества, как он выразился Светицкому, когда тот упрашивал его ехать с ним и тем ему дать возможность побыть наедине с Соней.
Беседовать со старухами он не любил и потому был очень доволен, когда оказалось, что у Степниных составится для него более подходящее общество в виде Нюрочки Груниной.
Груниной, да и вообще никем из барышень и дам, Курденко особенно не интересовался, но любил всех поддразнивать и пользовался славой сердцееда и опасного человека.
Имел он большой успех и у Нюрочки Груниной, и бойкой девице очень хотелось назваться поскорее мадам Курденко. Поэтому, когда гусар преувеличенно галантно подал ей согнутую в виде кренделя руку, она тотчас продела в нее свою и с затаенною радостью в душе отправилась с ним в прохладные сумерки аллеи.