Гусман де Альфараче. Часть вторая
Шрифт:
Вернувшись домой, я сел за стол, но есть не мог: куски застревали у меня в глотке, я ничего вокруг себя не замечал и был в таком смятении, что товарищи мои всполошились, а хозяин пансиона забеспокоился; он считал, что я захворал какой-то тяжелой болезнью, и был недалек от истины: эта болезнь и привела меня на край могилы.
Он спросил, что со мной делается. Я ничего не мог ответить и только сказал, что вещее сердце чует беду и с самого вчерашнего вечера так ноет и болит, что я едва жив.
Хозяин начал меня уговаривать, что стыдно быть суеверным Мендосой [158] , надо поскорей выбросить из головы вздорные предчувствия и забыть о предрассудках, ибо все это не что иное, как избыток дурных соков, которые скоро выйдут из моего тела. Я-то хорошо знал, что от моей болезни не помогут
— Конечно, сеньор, так оно и будет, я последую вашему совету, но сейчас мне очень худо.
Я встал из-за стола не пообедавши и поднялся к себе. Тоска душила меня, я бросился на кровать, лег лицом в подушку, чтобы заглушить вздохи, и залился слезами, от которых она промокла насквозь. Мне стало немного легче; спеша увидеть единственного врача, способного унять мои страдания, я махнул рукой на лекцию, накинул плащ и отправился к моей любезной.
158
…суеверным Мендосой… — См. комментарий 37 ко второй части.
В коротких словах невозможно разъяснить, как опасно пренебрегать привычным упражнением; упустить хотя бы одно звено в цепи — все равно что упустить петлю в чулке: все труды пойдут прахом. Я прогулял одну лекцию, а получилось, что пошли насмарку все четыре пройденных курса, да и мне самому пришел конец. Я стал пропускать то одно, то другое занятие, потом и вовсе забросил науки и даже нисколько об этом не жалел.
Любовь занесла меня в список своих слушателей. Ректором моим стала Грация, моими профессорами — ее грации, а моей единственной наукой — ее желания. Началось это с улыбок, а кончилось слезами. Я шутил, когда просил их угостить меня пирожком; а пирожок этот встал у меня поперек горла. Он был пропитан ядом, отнявшим у меня разум, и целых три месяца я ходил словно умалишенный, вызывая всеобщее осуждение и множество толков о том, как безрассудно губит свою жизнь отличный студент. Ректор сжалился надо мной, узнав о постигшей меня беде, и хотел помочь, но вышло еще хуже: теснимый со всех сторон полчищами врагов и злейшим из них — любовью, я не выдержал и сдался.
Любовь наша зашла уже довольно далеко, меня одаривали милостями, манили обещаниями, подавая надежду на полное исполнение всех желаний, а желал я быть ее супругом. Попробуйте встать на мое место, и будь вы хоть самым рассудительным человеком на свете, с вами случилось бы то же самое: побывайте-ка в подобных сетях, испытайте такое же искушение, побудьте в шкуре затравленного зверя — и тогда подавайте разумные советы. Я не видел иного выхода и бросил все ради благ, суливших избавление.
Мать девушки предложила мне стать хозяином их дома и имущества. Ее трактир пользовался доброй славой, дело она вела широко и успешно, получая немалый доход; мне всячески угождали, стараясь угадывать мои желания; держали меня в чистоте и опрятности, подавали каждый день самое свежее белье, оказывали такое уважение, словно я был главой семьи. Кто бы мог предугадать, что все это исчезнет без следа? К тому же я не хотел давать пищу злым языкам, которые уже приписывали мне то, что, окажись оно правдой, означало бы для меня спасение. Да, с вашего позволения, сеньоры, я женился.
Недорого продал я свои знания и все годы, посвященные наукам! Еще немного, и я получил бы сан и степень, обзавелся бы своим приходом, — все это было не только возможно, но несомненно… И вот, достигнув вершины всех усилий, накануне заслуженной награды, я вновь, словно Сизиф [159] , принялся вкатывать наверх свой камень.
Ныне я возвращаюсь мыслью к тому, что тогда совершил. Любит бог переиначивать по-своему намерения и замыслы людей! Алтарь уже воздвигнут, хворост уложен, Исаак распростерт под обнаженным лезвием, рука занесена и готова обрушить удар — и вдруг он отменяет казнь! [160]
159
Сизиф — коринфский царь, за жестокость осужденный в аду вкатывать на гору огромный камень, который тут же скатывался обратно (греч. миф.).
160
…он
Ах, Гусман, Гусман, на что пригодились бессонные ночи, усердные труды, высокие помыслы? Зачем было столько раз подниматься до рассвета, посещать лекции, держать экзамены, добиваться отличий?.. Я уже рассказывал, как в детстве любой путь и всякая дорога вели меня к нищенской суме; так и теперь после стольких усилий я снова очутился в трактире, и дай бог всем людям моего склада, чтоб они не кончили еще хуже.
ГЛАВА V
Гусман де Альфараче бросает университет, берет с собой жену и переселяется в Мадрид, откуда им в скором времени приходится уехать
Итак, я перешел из бакалавров богословия в магистры земной любви; вы легко поверите, дорогие читатели, что я заслужил степень лиценциата этой науки, а потому позволю себе поведать вам все, что о ней узнал, а узнал я немало, так как был верным ее служителем.
Однако, задумав дать определение любви, мы тотчас убеждаемся, что это делалось не однажды и неисчислимыми знатоками, и нам не остается ничего другого, как повторить уже сказанное тысячу раз другими.
Столь причудлива и своенравна любовь, так различна она у разных людей, к столь неожиданным последствиям приводит, что чем больше о ней толкуешь, тем меньше ее понимаешь; а все-таки вслед за многочисленными предшественниками скажем свое слово и мы.
Любовь — это приступ безумия, порожденный праздностью, питаемый своеволием и лишними деньгами и исцеляемый удовлетворением низменной страсти. Это воспарение животной похоти, тончайшее и всепроникающее облако, которое через глаза попадает в сердце и, подобно ядовитому соку травы-самострела [161] , не останавливается, пока не дойдет до сердца.
Любовь — это гость, которого мы радостно к себе приглашаем, но стоит раз его впустить, как он поселяется надолго, и выдворить его из дома нелегко. Это своевольный и вздорный ребенок, впавший в детство старик, сын, не щадящий родителей, отец, оскорбляющий сыновей. Это божество, не знающее милосердия, тайный враг, притворный друг, слепец, бьющий без промаха, вялый празднолюбец, могуществом не уступающий самой смерти.
161
…подобно ядовитому соку травы-самострела… — Арбалетчики смазывали наконечники стрел сгущенным соком чемерицы (ядовитого растения семейства лилейных).
Божок этот не признает закона, не повинуется разуму. Это нетерпеливый, подозрительный, злопамятный и льстивый деспот. Его изображают слепым, потому что он не различает, не выбирает, не ведает ни меры, ни срока, ни порядка, ни смысла, ни верности, ни стыда, и всякий шаг его неразумен. Он крылат, и потому на лету хватает свою жертву и влечет ее к печальному концу. Он без труда достигает лишь того, что выбрано вслепую, он не признает терпеливого ожидания, робости в помыслах, учтивости в речах, скромности в мольбе, рассудительности в поступках, равновесия в мыслях, осмотрительности в трудные минуты.
Я полюбил с первого взгляда, и такова была сила моего врага, что я сдался без сопротивления. Для этого не потребовалось долгого срока, о котором ошибочно толкуют иные. После грехопадения наших прародителей Адама и Евы на тех же самых дрожжах замешивается тесто наших пороков; часовой механизм человечества так проржавел и расшатался, что ни одно колесико не стоит на своем месте, нет уже ни одной исправной пружинки. Все в нем перепутано и разлажено, и ныне он вовсе не похож на то, что создал некогда господь; а случилось это из-за одного лишь непослушания! Отсюда и пошло ослепление разума, потеря памяти, низость стремлений, беспорядок в желаниях, злодейство в поступках, обман в чувствованиях, упадок сил и порочность вкусов. И весь этот свирепый сонм врагов налетает на душу, когда господь влагает ее в тело! Они вцепляются в еще не окрепший дух, прилипают неотрывно, уродуют и развращают его льстивыми посулами, обманчивой прелестью и обращают его в свое подобие.