Гузла
Шрифт:
Один из беев Сераля — да проклянут его все святые! — выстрелил в него из ружья, а потом ятаганом перерезал его горло; и пинком ноги сбросил его в пропасть».
Как услышал это чужеземец, упал он лицом на землю. Словно раненая серна, покатился он в ту самую пропасть, куда упал его отец. Ибо это был Гаданьи, сын Бьетко, виновник всех наших бедствий.
Черногорцы [133]
133
Нет
Сказал Наполеон: «Что это за люди, посмевшие мне сопротивляться? Пусть они сложат к моим ногам свои ружья и ятаганы, украшенные чернью [134] ». И он послал в горы двадцать тысяч солдат.
Идут драгуны, идет пехота, тащат они пушки и мортиры. «Что ж, пожалуйте в наши горы, вы найдете там пятьсот храбрых черногорцев. Для пушек у нас есть пропасти, для драгун — обломки скал, а для пехоты — пятьсот добрых ружей».
134
Чеканные украшения на рукоятках дорогого оружия, особенно на ятаганах. Вырезанные углубления заполняются пастой иссиня-черного цвета; говорят, что сейчас секрет ее приготовления на Востоке утрачен. (Прим. автора.)
. . . . . [135]
Выступили они в поход. Их оружие сверкало на солнце. Их оружие сверкало на солнце. В боевом порядке двинулись они в горы, чтобы сжигать наши селения, забирать в плен наших жен и детей [136] . Дойдя до серой скалы, они подняли глаза и увидели наши красные шапки.
Тогда их командир сказал: «Пусть каждый прицелится, пусть каждый убьет одного черногорца». Они тотчас же выстрелили и сбили наши красные шапки, которые мы надели на пики [137] . А сами мы, лежа в тылу на земле, открыли огонь по врагу.
135
Тут не хватает одной строфы. (Прим. автора.)
136
Привыкши к войнам с турками, черногорцы полагают, что все другие народы совершают во время войны такие же зверства. (Прим. автора.)
137
Эта хитрость часто применялась с большим успехом. (Прим. автора.)
«Слушайте, это эхо наших выстрелов», — сказал командир. Но не успел он оглянуться, как пал мертвым, а с ним еще двадцать пять человек. Остальные обратились в бегство и той поры уже не смели больше взглянуть на красную шапку.
Тот, кто сложил эту песню, был вместе со своими братьями у серой скалы; зовут его Гунцар Воссерач.
Конь Фомы II
Почему плачешь ты, прекрасный мой белый конь? Почему так жалобно ржешь? Разве сбруя на тебе не богатая? Разве у тебя не серебряные копыта с золотыми гвоздями? Разве на шее твоей не висят серебряные бубенцы? Разве не носишь ты на себе короля плодородной Боснии? — Плачу я, мой хозяин, потому, что басурман сорвет с меня серебряные подковы, и золотые гвозди, и серебряные бубенцы. И оттого я жалобно ржу, мой хозяин, что проклятый басурман сделает мне седло из кожи боснийского короля.
Волшебное ружье
Кто видел ружье великого бея Савы, тот видел настоящее чудо. На нем дюжина золотых блях и дюжина серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка.
Есть и на других ружьях золотые бляхи и кисточки красного шелка. В Бане Луке оружейники умеют украшать приклады перламутром. Но где отыщется мастер, что смог бы прочесть заклинания, от которых становятся смертельными все пули из ружья Савы?
Бился он с Дели, одетым в тройную кольчугу, бился и с арнаутом в войлочном казакине на семи шелковых подкладках. Но кольчуга разорвалась, как паутина, казакин был пробит, словно лист чинары.
Давуд, первый красавец среди босняков, взял из своих ружей то, что украшено побогаче, и вскинул себе за плечи. Набил он цехинами пояс и выбрал самую звонкую гузлу из десятка тех, что у него были. В пятницу он покинул Баню Луку, в воскресенье был в землях бея Савы.
Вот он сел и тронул струну, и девушки окружили его. Жалобные песни пел он — и все грустно вздыхали; пел он любовные песни — и Настасья, дочь бея, бросила ему охапку цветов и, вся зардевшись от стыда, убежала к себе домой.
Ночью она распахнула окно и внизу увидела Давуда: он сидел на каменной скамье у двери ее дома. Чтобы разглядеть его, наклонилась она, и упала с головы ее красная шапочка. Давуд поднял шапочку и, наполнив ее цехинами, вернул прекрасной Настасье.
«Знаешь, спускается с горы туча, тяжелая от дождя и града. Неужели ты оставишь меня во власти грозы, дашь мне погибнуть у себя на глазах?»
Сняла она свой шелковый пояс, привязала к решетке балкона. И тотчас же красавец Давуд очутился подле нее.
«Говори как можно тише, не то отец мой услышит и убьет нас обоих».
Сперва они тихо шептались, а потом и вовсе замолкли. Красавец Давуд спустился с балкона раньше, чем хотела бы Настасья; заря уже занималась, и он укрылся в горах.
И каждую ночь Давуд возвращался в селение, а с балкона свисал шелковый пояс. Оставался он со своей подругой, пока не начинали петь петухи. А когда раздавалось пение петуха, он уходил и укрывался в горах. На пятую ночь пришел он бледный и весь в крови.
«Гайдуки на меня напали и теперь поджидают в ущелье. Когда наступит рассвет и придется мне с тобой расставаться, они покончат со мной. В последний раз я целую тебя. Но будь у меня в руках волшебное ружье твоего отца, кто посмел бы меня подстерегать? Кто смог бы мне противиться?»
«Ружье моего отца! Но как добыть мне его для тебя? Днем оно у него за спиной, а ночью лежит под кроватью. Если утром он его не найдет, наверняка срубит мне голову».
Горько плакала она и поглядывала на восточный краешек неба.
«Принеси мне ружье отца, а мое положи на его место. Он не заметит подмены. На моем ружье двенадцать золотых блях и двенадцать серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка».
На цыпочках, еле дыша, вошла она в комнату отца, взяла отцовское ружье, а на его место положила ружье Давуда. Бей глубоко вздохнул и сквозь сон воскликнул: «Иисусе!» Но он не проснулся, и девушка отдала волшебное ружье красавцу Давуду.
И Давуд осмотрел ружье от приклада до мушки; по очереди рассматривал он курок, кремень и шкив. Нежно поцеловал он Настасью и поклялся, что вернется ночью.