Гвоздь в башке
Шрифт:
Но случилось то, чего я никак не ожидал. При первом же напоре сознание капитана Эрнандо де Соте рассыпалось, как стеклянный стакан, в который плеснули крутого кипятка. Хлипкая оказалась психика, на одном только честном слове и держалась.
Выронив дубинку, я (именно я, потому что у этого тела уже не было иного хозяина) отступил назад и сел на первое, что подвернулось под зад – на барабан, отозвавшийся глухим, тяжелым вздохом.
В такой ситуации я оказался впервые.
Представьте себе – на календаре глухое Средневековье. Вокруг кровожадные минотавры и дикие индейцы.
Сейчас я слабее, чем малый ребенок. Посудите сами – языка не знаю. Нынешних нравов и обычаев – тоже. Даже снять доспехи самостоятельно не смогу. Вон тут сколько всяких пряжек, застежек и крючков.
Как же мне быть? Симулировать сумасшествие? Ничего другого и не остается. Кроме разве что прыжка в ментальное пространство. Но это уже будет форменное дезертирство. С мечтой о свободном Перу, неприступном оплоте человечества, придется проститься…
Вельверде, держа под мышку золотое блюдо, уже заботливо укутанное рогожей, что-то говорил мне – наверное, интересовался здоровьем.
Я кивнул, дескать, все нормально, и машинально раскрыл фолиант, на котором недавно клялся Эрнесто де Соте. Надо же было чем-то занять дрожащие руки.
Скорее всего это было что-то вроде дионисийского святого писания. Полистав страницы, я с удивлением обнаружил, что все тексты в книге написаны по-древнегречески. Впрочем, что тут удивительного – католики во время церковной службы тоже пользуются давно позабытым латинским языком.
Строчные буквы были крупными, четко пропечатанными, а заглавные еще и ярко разрисованными от руки. В глаза мне сразу бросились два слова: «Перегрин» и «костер».
Не знаю почему, но я прочитал весь абзац вслух:
– «Одетый в незримую броню истинной веры, Перегрин Протей взошел на костер, и жаркое пламя не смогло причинить ему никакого вреда».
– Ты владеешь священным языком? – Вельверде тоже заговорил по-древнегречески, хотя и с сильным акцентом.
– В юности мне случалось прислуживать в сельском храме, – соврал я. – Там и научился.
– Вот никогда не подумал бы… Так чисто и свободно, как ты, не говорят даже магистры веры.
– В молодые годы я был способным и прилежным учеником. Куда что потом делось… – мое сожаление было абсолютно искренним.
– А ты вообще здоров, капитан? – Вельверде пригляделся ко мне повнимательней. – Лицо бледное, руки дрожат, даже голос изменился. Не подхватил ли ты лихорадку?
– Нет, это не лихорадка… Что-то с головой странное… Вспоминается даже то, чего со мной вроде и не было.
– Позвать лекаря?
– Не надо. От моей болезни нет лекарства. Да и не болезнь это вовсе. Наверное, на меня снизошла божья благодать. Сейчас я чувствую себя совсем другим. Душа очистилась от скверны. Мысли прояснились. Отныне я буду разговаривать только на священном языке, всю свою добычу завещаю церкви Диониса, а солдатские жизни стану беречь пуще своей собственной.
– Нет, ты и в самом деле болен, капитан. – Вельверде с
– Ни в коем случае! Я чувствую в себе небывалую внутреннюю силу, которая поможет мне победить индейцев в одиночку. Не оружием, а только силой убеждения. И ты поможешь мне в этом.
– Ты это серьезно? – Вельверде с сомнением покосился на меня.
– Серьезнее не бывает.
В этот момент в палатку ворвалась Росита-Чуики и что-то затараторила. Слов ее я, конечно, не понимал, но по выражению лица сразу догадался – дядюшка не обманул и привел-таки сюда своих воинов.
Этого еще только не хватало! Чем больше оголтелого народа собирается в одном месте, тем труднее предотвратить кровопролитие. Кто-то кому-то отдавит ненароком ногу – вот и повод для войны.
Кивком поблагодарив девчонку, буквально приплясывающую на месте, я обратился к Вельверде:
– Скажи ей, чтобы индейские союзники разбили свой лагерь по соседству с нашим и ожидали дальнейших распоряжений.
Вельверде пожал плечами, однако мои слова перевел. Девчонка снова затараторила, как сорока. При этом она совершала такие резкие телодвижения и принимала такие величественные позы, что я сразу понял – речь идет о ее всемогущем дядюшке. Наверное, тот напрашивался на рандеву со мной.
– Дядя пусть пока подождет, – заторопился я. – Не до него сейчас. Мы немедленно отправляемся на встречу с королем Уаскаром. Вели оседлать лошадей.
– Вдвоем отправляемся? – переспросил Вельверде.
– Прихватим и ее за компанию, – я кивнул на девчонку. – Будет нам вместо переводчика.
Случившиеся со мной перемены были столь разительны, что ошеломленный Вельверде не смел прекословить. Представляете себе душевное состояние маршала Ворошилова, если бы товарищ Сталин заговорил вдруг по-церковнославянски, и выразил желание в одиночку обороть всю фашистскую военную машину.
Нам подвели лошадей. Мне горячего гнедого жеребца, Вельверде – флегматичного пегого мерина. Ездить верхом я, слава Дионису, умел. Спасибо за это киммерийцу Шлыгу.
Мой скакун был снаряжен всем необходимым как для похода, так и для боя. При нем имелись даже тяжелые кавалерийские пистолеты, снабженные колесцовыми замками – последним писком нынешней военной техники.
Утвердившись в седле, я ухватил Роситу-Чуики за шкирку и легко забросил себе за спину, на лошадиный круп. Дорога, естественно, была мне незнакомая, и я приказал Вельверде:
– Поезжай вперед!
Вельверде держался в седле довольно уверенно, по крайней мере для божьего служки. Плохо было то, что он все время оглядывался на меня – не по-доброму оглядывался, а с подозрением, словно опасался предательского удара.
Девчонка попробовала заговорить со мной, но я знаком велел ей замолчать – нельзя, дескать, могут услышать вражеские лазутчики.
Не успели мы отъехать от лагеря и на милю, как дорогу нам заступили четверо минотавров, до этого скрывавшиеся в густом кустарнике. Вид они имели самый решительный, а фитили их мушкетов уже тлели.