Ha горных уступах
Шрифт:
И они отпустили бы его, – их он никогда ведь не обижал – если бы не надеялись хоть по два дуката получить за службу.
Мужика, который его выдал, они называли мысленно «сукиным сыном», а все-таки завидовали ему, что он получит двадцать дукатов, и жалели, что Господь не к ним привел Собка и что не им он признался, кто он такой.
Таковы люди!
Привезли его в Новый Торг, отдали властям; оттуда переслали его в Новый Сонч. Ну, а там Яворчаря, – много ли, мало ли, – засадили на 20 лет в тюрьму.
Как стали там одно к другому подводить: там украл, там убил, там корчму сжег, –
Ну, и засадили Собка на 20 лет в тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, в первый день, когда тебе скажут – двадцать лет или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесят лет скажут! Только когда тебя на всю жизнь засадят, э, тогда уж плохо! Мужику часто под 80 лет бывает, а как скажут ему: «будешь сидеть двадцать лет!», – он, правда, почешет за ухом, ну, да все-таки еще туда-сюда! А уж пожизненная тюрьма – тут совсем беда!.. Пускай тебе и восемьдесят лет будет, а как скажут: на всю жизнь! – точно живого в гроб заколотят!
А Собку было только тридцать лет, – ну, он и думал: если и не удеру, и то не стариком из тюрьмы выйду!
Он не сомневался в себе.
Заперли его в Висницком замке.
Эх! Висница!
Эх, братья разбойнички!.. Жили, не тужили,
А теперь в Виснице весь свой жир спустили!..
И хорошо это сказано: кого туда запрячут, будь тот толст, как медведь осенью, а скоро все ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься в счете. Там тебе мать молока в миску не нальет, блинов с маслом не даст.
Но Собек не унывал. Висница не Орасский замок, а он и оттуда утек.
Как? Решетку подпилил утаенным напильником и спрыгнул из окна. Мало ли, много ли летел он до земли, а упал жив-живехонек.
Он знал, что долетит живым, и это его спасло. Ведь надо знать: коли мужик веру в себя потеряет, перестанет надеяться, начнет умом раскидывать да прикидывать – он скорее себе шею свернет, чем тот, кто смело спрыгнет, ногу вывихнет. Нет крыльев лучше смелости – издавна старые люди так говорят. Так и Собек Яворчарь теперь думал. Когда его заперли в камере, он все пел о свободе.
Когда Собка заперли в тюрьму в Виснице, он сразу дал понять, кто он такой.
Приходит к нему раз какой-то старший надзиратель, – было это на пятый, а, может быть, на шестой день после того, как Собка посадили. Кричит он, что Собек тюрьмы не вымел, в порядок ее не привел, когда пришла его очередь.
Этот смотритель был такой высокий, что арестанты называли его колокольней. Там, где Собек до потолка доставал, он бы, наверное, крышу головой прошиб. Ругается, ругается, кричит. Собек слушает и ни гу-гу. Наконец, вдоволь наслушавшись крика, он, молча, как стоял, поднял ногу, замахнулся ею и бац смотрителя сапогом по морде. И не дрогнул даже, только нога у него поднялась выше головы, словно на пружинах. Такой уж он ловкий был.
Смотритель свалился, кровь у него носом пошла.
Заковали Собка в кандалы на три недели. Но он так и не заметал камеры и не приводил ее в порядок. Освободился от этого. Ну, и проходило кое-как время в тюрьме: несколько первых дней ушло на знакомство с товарищами и тюремными обычаями, другие ушли на думы о том, когда кандалы снимут, – они были страшно тяжелы и тесны. За все эти три недели он почти глаз не смыкал: кандалы спать не давали.
Потом он стал рассказывать своим товарищам разные истории из жизни разбойников и из своей жизни. Горцы, которые знали многие из этих историй, слушали его с тем наслаждением, с которым люди слушают знакомые, но поразительные и достойные удивление рассказы. Кивали головами, поддакивали разными: «Гей! гей!» – «Эх, эх!» Другие слушали, разинув рот, и слава горцев вообще, а Собка в частности росла в их душах со дня на день, с ночи на ночь. Собек всегда умел выставить себя в блеске геройских и необыкновенных поступков. С кем бы его ни сравнить, он никому не уступал, не уступал даже знаменитому Яносику.
Больше всего любил он говорит о своей силе и о том ужасе, который он вселял всюду, – о том, как перед ним преклонялись и как уважали его за ум, за высокое образование, за исключительные таланты.
Рассказывал он, например, как проводил зимы, всегда тяжелые для разбойников. Летом разбойник жил – не тужил, проспится где-нибудь в лесу, в овине, в овраге, на поляне, на мху, или на лужайке, – всюду тепло было. Зимой было плохо.
А потому многие разбойники предпочитали зимовать у горцев. Нa самом деле, они нанимались в батраки, но да хранит тебя Бог сделать что-нибудь наперекор такому батраку. Досталось бы тебе! Уж вот как! Он бы тебя отблагодарил так, что тебе новые коренные зубы пришлось бы растить.
Так и Собек Яворчарь отправился раз зимовать батраком к одному горцу из Витова.
«Да это лентяй какой-то! – думал горец, присмотревшись к нему, – лежит все на печке, а работать – вот тебе и батрак… – ни-ни!»
Горец был хоть и богат, а все-таки думал: «Ну, уж коли ты ничего, так и я ничего! Лежи себе на здоровье!..»- и ничего не давал ему, кроме овсяной похлебки.
– Слезешь с печи!..
Но Яворчарь ничего – лежит на печке, овсяную похлебку ест и с места не трогается.
Другого бы горец палкой избил и из дому прогнал, а этого что-то немного побаивался. Парень был под потолок. Так вся зима прошла.
Только пришла весна, Собек тронулся. В один прекрасный день – нет батрака.
Горец пахал на тройке волов паровое поле около Оравы.
Собек приходит к нему и говорит: «Хозяин! Что-то дело плохо идет у тебя! Выпряги бычков, пусти на траву попастись, – я за них попробую».
И пошли. Взял Собек в руки деревянный хомут – так они и пахали. Одна полоса, другая! На третьей полосе горец шляпу уронил и так и не успел поднять ее из борозды.
Только тогда горец догадался, кого кормил зимой овсяной похлебкой. Да было уж поздно.
Ушел батрак, что за трех быков пахал, в лес, к Ораве. День прошел, другой. Забыл про него горец.
Нет, пришли-таки летом, почти в полдень. Четверо их было. Вмиг забрали все, где что нашли. А самого горца, как бабы ни причитали над ним, поймали и облили ему голый живот горячим салом. И сказал ему Собек, уходя:
– Овцы есть у тебя – зарежь! Закутайся шкурами, вылечишься! Это за твою похлебку!