Ha горных уступах
Шрифт:
— Теперь бы мы и хозяйство кое-какое купить могли! — говаривал Куба Водяной, лежа у огня, обросший, черный, грязный, между трех своих девок. Топоры были у них, ножи, даже пистолеты краденные.
— А я его ловко шарахнула! — говорит Рузя. — Сразу на землю свалился.
— Шарахнула и я!
— И я! — хвастается Викта.
— А того, который еще жив был, ты не хотела прикончить, когда мы приказывали!..
— Ко всему приучаться надо! — сказал Куба Водяной.
Люди встречали иногда на дорогах старого, седого мужика и трех девок, обтрепанных, босых.
— Откуда вы?
— Из Польши.
— Куда идете?
— Нужда нас гонит.
— Заработков ищете?
— Заработков.
Многие, сжалившись, милостыню им подавали, и никто не догадывался. Топоры у них были небольшие, спрятаны в мешках, пистолеты за пазухой. Ходили и разведывали, где можно украсть что-нибудь, где купец какой, корчма, скот. Когда нельзя было украсть, не убивши, убивали и пропадали в лесу, как призраки. Оставался после них только страх.
Лежал иногда Куба у костра по ночам, кутаясь в мешки и полушубок, и думал. Девки спали крепко, а он, старик, спал плохо. Думал о будущем. Пока всего хватит до поры до времени. Но скоро придет зима, — снег уже выпадал временами — тогда никто не выдержит в шалаше, в горах. Наконец, люди должны же заметить, кто здесь грабит. Старый мужик, седой, три женщины так-то так, да и это может возбудить подозрение. Грабежи продолжаются, было три убийства. Деньжат они уже сколотили немного. Надо домой возвращаться. Перезимуют, а весной — точно на работу пойдут, а на самом деле купят где-нибудь кусок земли и не вернутся больше. Уйдут за Новый Торг. Девки замуж выйдут, — толстые они теперь, краснощекие, отъелись так, что смотреть любо! Куба Водяной станет земельным Кубой. Судьба, слава Богу, изменилась.
А девки жили, как в огне. Научились бегать по горам, как козы, по лесам, как волки. Ветер обжег их лица, кровь пылала под загорелой кожей — огонь их жег.
Первая кража сошла у них хорошо. Отец нашел вола в сосновой роще, поймал за рога, морду окрутил тряпкой; увели его в чащу, Рузя — его обухом в лоб раз-другой, убила. Еды хватило на несколько дней, пока мясо не стало портиться.
И первый разбой на дороге тоже прошел удачно. Идет старый мужик по дороге с тремя девками. Купец их не испугался, хоть дело в было лесу. К тому же это было среди бела дня.
— Да славится имя Господне! — говорит старик, поравнявшись с купцом и снимает шляпу.
Купец, — должно быть, немец был, — не ответил, только головой кивнул, а старик в ту же минуту повернулся и бац его по голове дубиной. Купец упал. Старик его еще раз-другой, потом ножом дорезал.
Из девок только Рузя ударила его обухом. Зато второго, корчмаря, она первая уже пырнула ножом в горло, спящего. Велела Викте добить его, а сама с Улькой и отцом стала разбивать сундук с деньгами; Викта однако, не захотела. Но в третий раз, когда они снова напали на странствующего купца, и она уже ударила его обухом по темени.
Рузю охватило какое-то безумие грабежей и убийств. Когда они не шли никуда по нескольку дней, она не могла усидеть.
— Нужно поджечь когда-нибудь эти поселки, — говорила она, глядя с обрыва на города и деревни, рассеянные по Спижу и Липтову.
Теперь уже не старик-отец, а она была атаманом. Шла вперед с топором под мышкой, с пистолетами за пазухой. Она добыла оружие. Ограбила кожевенную лавку в Попраде; там и оружием торговали. Проскользнула одна ночью через окно, отогнув в нем решетку топором настолько, чтобы можно было пролезть. Если бы ее кто-нибудь услышал или увидел, она бы погибла. Отец и сестры стояли за углом дома, напротив, и были готовы и к защите и к бегству. Если бы не удалось ее отстоять, уж лучше было пожертвовать одной головой, хотя бы и дочери и сестры, чем жертвовать всеми своими. Сердца у них дрожали в груди. Это была самая дерзкая, самая смелая их кража.
— Ты не боялась, что тебя накроют? — спрашивала Викта.
— Эх! мне это и в голову не приходило. Если б я боялась, так не пошла бы.
В долине у озера, в лесу и во время нападений, казалось, что она растет. Когда она шла среди людей, она горбилась и гнулась, уменьшалась на половину. Боялась людей, терпеть их не могла.
— Кусаться мне хочется, когда я среди людей!
Улька лучше всех воровала. Она всегда приносила больше других добычи, особенно денег. Ничто не могло ухорониться от ее глаз, до всего она добиралась. «У Ульки свет в пальцах, — смеялись над ней сестры. — Как ни темно в лавке, или в кладовой, она всегда все, что надо, найдет».
Она хозяйничала в шалаше, варила, прятала добычу в такие места, где бы она не промокла, стирала белье, огонь разводила. А как справится, ляжет и спит. Викта, самая младшая, бегала за сестрами, потому что ей страшно было одной оставаться в горах, но пользы она приносила мало. Относила в горы то, что ей давали нести отец и сестры, но сама не умела много украсть.
Когда старик Копинский лежал у костра и, покуривая трубку, думал о будущем, Рузя точила ножи на гладком камне или сушила порох, Улька стирала рубахи или считала деньги (это ей никогда не надоедало), складывая их в кучки для счету, — а Викта высматривала коз, которые лазали по скалам у озера и блеяли, и глядела, какая птица покажется на скале. Ей и петь хотелось да только отец не позволял громко петь, чтобы не услыхал кто-нибудь, хоть вокруг всегда было безлюдно; и она напевала потихоньку, что помнила, и тихо покрикивала: и-и-и! гей-гей!.. Очень бы ей хотелось овец иметь и пасти их в скалах. Она была самая красивая из сестер, но зато самая хилая и слабая.
И все шло хорошо. Но вот раз, когда они отправились на грабеж в деревню, выпал снег, и от них остались следы. Люди собрались в погоню за ними по следам, но поднялся сильный ветер, ломавший деревья, — и погоня вернулась. Один только смелый охотник, родом из Славкова, хотел идти, во что бы то ни стало, особенно потому, что его удивляли следы: один след был мужской, а три женских, маленьких. Мужик и три бабы.
Господи! Да как же так?! Бабы разбойничать стали!.. Он ничего не знал о Копинском и его дочках, но понял что ветер должен был где-нибудь задержать эту шайку. Взял ружье и топор и пошел.
Хоть ветер поднял метель, но он следов не потерял. Шел, как за кабаном или за медведем. Но разбойники бежали, не останавливаясь по дороге. Они шли все выше в горы. Они были хитры: в сосновой роще все разбежались в разные стороны, и каждый пошел отдельно.
— Снег нас может выдать, — сказал Куба Водяной. — Нужно забрать все, что мы напрятали в шалаше, и идти сейчас же домой.
Не давало ему покою только то, как пройти по снегу. Идти той дорогой, какою они пришли, и думать нечего. Там теперь разве птица пролетит. Знал он, что есть еще проход за Гарлуховской горой там идти легче, но зато нужно было обойти всю гору, спуститься в Великую долину. Погоню встретят, если она рассыпалась для преследования; и может быть плохо.
— Что биться будем, — сказала Рузя.
Они разбежались по сосновой роще, чтобы перепутать следы, и должны были сойтись в шалаше. Не ждать ни минуты, — пусть будет, что будет, — и ночью же тронуться в путь. Если можно будет, так пройти к Великой долине, а если нет, то осторожно спуститься к лесам и лесами пробраться под Татры, куда-нибудь к Орасским Татрам, к Крываню. Ночью погони не будет. Только бы в лесу не заблудиться; но тут старый Куба надеялся на Рузю. Она везде дорогу найдет.
Что касается Рузи, то она говорила, что устоит и против трех мужчин: двух уложит из пистолета, а третьего дубиной.