Ha горных уступах
Шрифт:
Бабы молились так, что по всей избе слышно было.
Песни пели, какие были в книжке, а, когда «служба» кончалась, ели и пили.
Там у Собка не пускали молиться никого, кто не приносил с собой водки, сала или мяса. Все знали об этом и несли, что у кого было — и шли. Когда наедались и напивались, начинали плясать.
Первым выходил всегда Собек со своей Зослянкой; а когда они уж вдоволь напляшутся, Собек сядет на скамью, берет свирелку, играет, а люди пляшут.
Не раз эта «служба» до вторника затягивалась у Собка. И не один хозяин приходил с такой обедни домой лысым. Собек не шутил: чуть кто хоть глазком подмигнет Зослянке, сейчас возьмет за чуб и — шварк! — в поле, а волосы в руке останутся. Бедняжка уж в избу не вернется драться, — пойдет тихонько домой, да макушку щупает. С Собком шутки были плохи! Но люди не сердились на него — в другое воскресенье опять все приходили.
Весной Собек отмерил Зоське полотна от сосны до сосны. Вот какая мера была!
И ушел в лес.
Так зимовал Собек Яворчарь.
Наконец, его расковали; и штука же вышла!
Подходит к нему молоденький офицер; арестанты как раз на дворе были. Кругом высокая стена. Офицер говорит Собку:
— Яворчарь! Правда, что ты умеешь бегать по отвесной стене!
— Правда! Отчего ж не уметь!.. — отвечает Собек.
— Сколько шагов сделаешь?
— Сколько угодно, хоть четыре.
— А вскочишь на эту стену?
— На эту? Нет, не вскочу.
— А взбежишь?
— Шагами? Взбегу.
Задумался офицер на минуту, молод он был, любопытен, говорит:
— Дашь слово, что не убежишь со стены?
Собек даже не заколебался: «Дам», — говорит.
Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы — им бы показать себя, их бы удивить!.. — да и солдат много было вокруг.
— Честное слово? Знаешь, что такое честь? — спрашивает его офицер.
— Честь — значит честь! Знаю — говорит Собек. — Был я у отцов пиаров в Подоленце года два, по-латыни они меня учили. Я должен был ксендзом стать, да там разное такое вышло, так что я здесь теперь… хотя я не мало обеден отслужил в Закопаном. Не убегу!
— Ну, так беги!
Расступились люди перед Собком, он разбежался, подпрыгнул на сажень вверх, потом еще раз, другой, — три шага сделал, у людей только в глазах мелькнуло, а он уже был на стене.
Онемели люди от изумления. А Собек стоял на стене и глядел на мир Божий.
У всех сердца бились в груди. В эту минуту сто мыслей пролетело в головах арестантов. Собек мог бежать. За стеной никто не караулил. Такого бегуна никто бы не догнал. Мог бежать, куда угодно, — в Венгрию, в горы, — куда угодно. Свобода была в его руках.
Собек стоял и смотрел на мир. Он был свободен.
Солнце ярко заходило на небе.
— Соскакивай! — крикнул снизу офицер.
Собек обернулся к нему, продолжая стоять на стеке.
— Слово! — кричал офицер, покраснев от волнение и страха: он сам словно выпустил его из тюрьмы.
— Знаю! — ответил Собек Яворчарь и соскочил вниз, в толпу арестантов.
Вокруг него поднялся глухой шум сдержанных восклицаний и слов.
А он стоял среди людей, словно ослепленный ярким солнцем, которое опускалось там, за стеной, за грань гор. Офицер, довольный и успокоенный, хлопал его рукой по плечу и говорил: «Молодец парень! Молодец!» Люди кричали от удивление перед удивительным примером ловкости, а, главное, перед тем, что Собек соскочил обратно на тюремный двор; сам он ничего не слышал. Услышал только слова:
— Давно сидит?
— Месяц.
— На долго засадили?
— На двадцать лет!
— И не сбежал?!
Собек оглянулся на того, кто говорил. Маленький, хилый мужичок, одетый в накидку — так, как носят около Гдова, — смотрел на него бледными глазами с выражением страшно презрительного удивления. Смотрел на него, как на человека, глупости которого надо удивляться и которого, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собек Яворчарь засмотрелся в глаза хилого мужичка из-под Гдова.
Его окружили горцы, которые сидели в Виснице.
— Собек! Ну, и мужик ты!
— До тебя и Горному Косле, покойному, далеко!
— Да и всем, небось!
— Сам его благородие рот разинул на минуту.
— Может быть, сколько-нибудь годов простят за такую штуку!
— Никто тут еще ничего такого не видывал!
— Хе! да и не увидят!
— Есть ли где-нибудь такие люди, как у нас? А?
— Эй! Куда всем до нас, что из-под гор!..
— Ну! разве у нас есть другой такой Собек.
Они окружили Собка; их было пять или шесть, воров и разбойников. Они гордились Собком.
— Ну и шайка бы из нас с ним была! — говорит один разбойник из Костелиск другому.
— Эх! хорошая шайка!
— Я думал, что лучше, чем у нас, в Костелисках, парней не найти!
— Вот ведь и в других местах водятся. И Яносик был не из Костелиск, а откуда-то со Спижа.
— Вы! Костеличане! А Матся у нас в Закопаном?!
— А Новобильский Валек?
— И!.. В Костелисках…
Ночь была темная, все спали. Хоть глаза выколи, — на небе черные тучи, нигде огня не видно. Дождь так и гудит, ливень страшный. Темно в камере. Собек видит всюду глаза, которые смотрят на него, глаза хилого мужичка из-под Гдова. Они преследуют его всюду, куда бы он ни обернулся, смотрят на него — пристальные, выразительные, упорные.
Собку стыдно перед ними; а теперь даже страшно.
Мужик сидит в другом крыле, в другом конце здания; должно быть, спит теперь на соломе… глаза у него закрыты… а эти — тут, сквозь стены смотрят в душу Собка.
Корчится душа и извивается под их взглядами, хочет укрыться и не может бежать.
Восстало тело — бешеное, злое, растравленное, охваченное отчаянием — против души.
— Что ты со мной сделала? — стонет оно. — Что ты со мной сделала?!
Ноздри, ноздри, которые потянули уже вольный воздух; глаза, которые уже выглянули за стену, в мир, у них словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два бледных, выразительных, упорных зрачка мужика из-под Гдова уходили в нее все глубже и глубже.
Он был там, на стене!.. Один прыжок!.. Ветер бы его не догнал!.. Теперь он был бы уже у венгерской границы.
Собку казалось, что у него что-то свистит над ухом, словно его собственная чупага, которой он кружит над головой, кружит со страшной силой от радости, от огня, что в крови играет!
Там, там, где-нибудь в лесу, под Посредним Верхом, как притаившиеся рыси, сидят его товарищи, братья. Там сидят они у костра и поют вполголоса грозный напев чернодунайского разбойничьего марша. Поют вполголоса песню, о которой никто не знает, когда и кто сочинил ее, песню, от которой качаются ели и спящие орлы срываются с ветвей и шумят крыльями в темноте, ослепленные, гневные и испуганные. Там поют его братья, и только на кобзе некому играть, так как он, Собек Яворчарь, сидит в Виснице. В Виснице — он, о ком мужики говорили: кого уж кого, а Собка Яворчаря не скоро поймают, — легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Он, о ком девки сложили такую песенку: