Хан Кене
Шрифт:
— Эй, ты дома, несносная баба?
Это был Конур-Кульджа. Зейнеп живо юркнула на свою кровать и откликнулась уже оттуда:
— Дома, конечно… — голос у нее был на удивление сонным. — Где же мне еще быть в такой час?.. А ты не мог выбрать другого времени для приезда!
Она прошлепала к двери, открыла ее. Конур-Кульджа ввалился, заняв сразу половину юрты.
— Люди гибнут… Весь Есиль окрашен кровью, а ты спишь здесь, не ведая забот.
Сон словно бы соскочил с Зейнеп.
— Что случилось?
Конур-Кульджа не удостоил
— Что это еще за косматый черт тут у тебя? — грозно прохрипел он жене.
— Мой племянник из аула Масан-бия…
— Что-то не убывает у тебя племянников в отсутствие мужа! — проворчал, успокаиваясь, Конур-Кульджа. — Уж не сын ли это сестры Жамантая, что учится в городе?
— Он самый, Есиркеген…
— Ага, в таком случае спи, джигит. Утром поговорим. — Он уселся на скрипнувшую кровать, вытянул ногу в хромовом сапоге:
— Жена, стащи-ка сапоги!
Зейнеп выкрутила фитиль у лампы, стянула с него сапоги, отнесла их поодаль и тут только заметила, что на муже лица нет.
— Что с тобой? — В голосе ее слышалось участие. — В чем дело? Почему ты не рассказываешь мне?
Конур-Кульджа зарычал, как пес на цепи:
— Тебе-то что за дело до всего этого! Не бойся, то, что всегда необходимо тебе, я привез в целости и сохранности. Хоть это, слава Богу!.. Лучше подай-ка мне кумысу, если есть у тебя…
Зейнеп налила в большую пиалу кумысу, подала ее сидящему в одной рубахе Конур-Кульдже:
— Сходи на улицу и узнай, как там устроились мои люди!
Она вышла и вскоре вернулась:
— Кроме охранников по краям аула, никого больше не видно…
— Хорошо, что не потревожили людей. Пусть кажется, что нас здесь нет… Ладно, иди сюда!
Он грубо дернул ее к себе и навалился, не обращая никакого внимания на лежащего в трех шагах Есиркегена. Она была довольна и даже не представляла, что муж приехал сюда, едва избежав смерти…
Проснувшись утром, люди услышали о взятии сарбазами Кенесары Акмолинской крепости. Немало людей тайно радовались этому. На первый взгляд казалось, что разрушительный ураган войны миновал этот оказавшийся в стороне аул, но тревога чувствовалась во всем.
За утренним чаем Конур-Кульджа строго посмотрел на молодую жену:
— Ладно, хватит плакать из-за этой крепости. Понадобятся белому царю крепости — еще настроит. Кара-Иван сейчас на пути в Омск. Пусть занимается этим с генералом Талызиным. А у меня и своих дел по горло…
— Да, нужно думать о своих делах…
Она вытерла обильно текущие по лицу слезы и снова засияла. Взгляд ага-султана задержался на Есиркегене:
— Ты по-русски хорошо умеешь?
— Умею…
— Мой писарь погиб в Акмолинске. Пока не найду нужного человека, оставайся здесь.
Зейнеп не удержалась:
— Ведь он отстанет от учебы. Пригласи лучше для этого старшего мальчика…
Под старшим мальчиком она подразумевала Жанадила.
— Погубила младшего мальчика, а теперь хочешь и старшего, — проворчал Конур-Кульджа. — Довольно, не влезай в разговор мужчин. Выберешь соседей по совету жены — обязательно угодишь в руки врагов. А Жанадил никуда не денется, найдется и ему работа…
— Хорошо, я останусь, — согласился Есиркеген.
— В таком случае прочти и переведи мне эту бумагу. Она давно уже поступила, но из-за этого кровопийцы Кенесары я так и не ознакомился с ней… Вслух прочитай, а то у меня болят почему-то глаза…
Это был ответ генерала Талызина на письмо Конур-Кульджи, в котором ага-султан просил возместить ему потерю скота, угнанного джигитами Кенесары. Генерал объяснял ему создавшееся положение, пообещал в самое ближайшее время принять соответствующие меры в отношении Кенесары, а по поводу возмещения ущерба приписал всего лишь несколько слов. Он рекомендовал сделать это за счет дополнительного налога.
«Разрешаю восполнить убыток за счет вверенных вам киргизов…» Есиркеген прочитал это и в ожидании посмотрел на Конур-Кульджу.
Конур-Кульджа помрачнел… Если столько генералов с блестящими медными пуговицами не могут обуздать одного Кенесары, то зачем тогда так много требуют от него! Легче всего предложить ввести дополнительные налоги, а вот как осуществить это?
Нынче, когда в Кокчетавском и Каркаралинском уездах стали собирать ясак по уложению тысяча восемьсот двадцать второго года — по одной голове скота от каждой сотни, — то сколько аулов сразу переметнулось к Кенесары. Скот всегда был для казаха дороже жизни, потому что нет у него другого богатства.
"Да, попробуй вернуть сейчас семнадцать тысяч чистопородных лошадей. Люди обнищали за зиму и все чаще посматривают в сторону степи: не видать ли джигитов Кенесары. Правда, казахов Кара-Откеля благодаря мне освободили от налогов до сорокового года, а за добро следует платить добром. И если они сами не догадаются об этом, придется напомнить. Почему Кенесары мог отобрать у меня лошадей, а я должен церемониться с какой-то чернью? Отберу, вместе с кровавым мясом вырву, если будут сопротивляться. Судьба всех их в моих руках, и пусть знают это.
А потом, разве я не знаю их настроения? В душе каждый из них — мятежник. Вот пусть и пеняют на своего Кенесары за дополнительный налог!
Пока что нужно съездить в Омск и поговорить с глазу на глаз с самим генерал-губернатором Горчаковым. Он, конечно, сразу примет меня. Даже простого черного казаха Боштая Турсынбаева принял князь, когда тот передал ему, что баян-аульские жители хотят переметнуться к Кенесары. И большой отряд направил туда. Горчаков должен пойти мне навстречу, а надеяться на одного Талызина нельзя…"