Хан Тенгри с севера. Негероические записки

Рыбак Ян

Как только косая диагональная часть тропы пройдена, и прямо подо мной оказываются 300-350 метров серпантина, ведущего к боковой морене, я падаю на задницу и, тормозя ледорубом, несусь вниз. Мои предшественники оставили мне пару отличных бобслейных трасс, и я лишь изредка пересаживаюсь из одной в другую. В нижней части спуска я неожиданно вылетаю на жёсткий фирновый участок и начинаю отчаянно зарубаться. Метров через 10 мне это удаётся, и оставшуюся часть склона я преодолеваю уже на своих двоих, как подобает венцу творения. Иван Иваныч поджидает меня внизу, сидя на большом моренном валуне и скептически наблюдая за моими упражнениями.

Всю долгую дорогу через Иныльчек к Базовому Лагерю Иван Иваныч развлекал меня обстоятельными историями из своей долгой и непростой жизни. По леднику он передвигался, перепрыгивая на ходу через трещины и безошибочно выбирая самый лёгкий путь в лабиринте ледовых

холмов и ложбин, с тем уверенным автоматизмом, который достигается лишь многими годами жизни в горах. Сначала он задал пару дежурных вопросов о жизни «бывших» в Израиле, без особого интереса, и я ответил дежурными фразами без особого энтузиазма. Мне искренне осточертела эта тема. И тогда он начал рассказывать о себе, и это было интересно, потому что он оказался беженцем из Чечни, а я всегда хотел услышать об этой войне что-нибудь из первых рук. Вопреки тому, чего можно было ожидать от человека пострадавшего и заинтересованного, он никого не обвинял и не ругал, а просто спокойно изложил мне историю прихода к власти Джохара Дудаева. Эдакая сага в стиле Кополлы, клановая и криминальная. «Национально-освободительный» фиговый листок ловко прикрывал срамную изнанку. Я легко принял эту концепцию, поскольку она вполне вписывается в мою картину мира. Интересно, поверил бы я ему, человеку из эпицентра событий, если бы он рассказал мне историю о борцах за свободу без страха и упрёка?

Когда эта крайне любопытная и познавательная тема была исчерпана, Иван Иваныч рассказал немного о себе, о том, что проработал всю жизнь инструктором альпинизма и о своей сегодняшней жизни в приютившей его Ставропольщине. Постепенно рассказ его перешёл на спиртово-водочную тему, потерял стройность и динамизм, но приобрёл личную причастность и искреннюю заинтересованность. Тяжело дыша, поскальзываясь на негнущихся ногах и мечтая о кружке тёплого чая, я плёлся по изрезанному полуденными ручьями леднику, слушая горькие сетования Иван Иваныча на беспросветную отсталость ставропольских сельчан, предпочитающих вонючий самогон благородному чистому спирту, потребление которого, он, Иван Иваныч, годами пытается привнести в их отсталый быт. Жажда, усталость, бьющее по голове солнце и это сюрреалистическое обиженное бормотание сплелись у меня в мозгу в один причудливый бредовый узор. Ровно в два часа дня мы в базовом. Как раз к обеду.

На береговой морене нас встретила праздничная делегация, и, сияющая, как луна в полнолуние, повариха Баха вручила расстроганному Иван Иванычу честно заработанный маленький торт в форме горы Хан Тенгри.

В столовой шумно и полно новых лиц – за время нашего отсутствия в лагерь забросили новых клиентов.

Мы с Эялем садимся за «русский» стол, нас поят чаем, а затем приносят горячий борщ, и я выпиваю его залпом. На второе приносят картошку с курицей, но при первом же куске, поднесенном к губам, я чувствую, как тяжёлый ком подкатывает к горлу. Глаза хотят, а желудок не принимает. Эяль с аппетитом наворачивает картошку и хрустит куриными костями, и я с сожалением отдаю ему свою порцию. Потом, когда он методично начинает её уничтожать, я спохватываюсь и отбираю половину обратно... Укрощённый организм милостиво соглашается принять одну картофелину и куриное крылышко. На десерт приносят арбуз – попадание в десятку! Мы выгрызаем его до прозрачных зелёных плёнок. Я сижу распаренный, с блестящими глазами, погружённый в разноголосый гул столовой словно в ласковые волны южного моря. Организм всасывает в себя кислород, витамины и разные ценные жидкости, словно выжатая губка. Вот он – кайф! Под занавес, в честь Иван Иваныча кухня выставляет на столы пышный вишнёвый пирог с отчётливыми следами вишни. Жизнь удалась!

Палатка наша сиротливо стоит на краю лагеря, вымершая и вымерзшая за время нашего отсутствия. Зато в соседнюю палатку, которая ранее пустовала, вселилась компания молодых финнов и финнок. До вечера я валяюсь в палатке, зашиваю порванные кошками болоньевые брюки и прислушиваюсь к тоскливому шороху дождя, которым неожиданно закончился этот длинный день.

Передышка

Впервые с того момента, как я покинул дом, я спал всю ночь, как убитый. Встал к завтраку. Сырость, туман, но на душе спокойно. Сегодня погода не волнует меня. Беру мыло, полотенце и зубную пасту, и в праздничном настроении, хотя и с трудом передвигая ноги, поднимаюсь к кухне. Чищу зубы – опять же, впервые с момента отъезда... Обычно, в горах, опасаясь застудить зубы, я обхожусь мятной жвачкой, но тут у нас есть рукомойники с тёплой водой, и можно себя побаловать. На завтрак – овсянка со смородиновым вареньем и хлеб с маслом. Как радуют спустившегося с горы человека самые простые

вещи! За завтраком мы рассматриваем новоприбывших.

Моё внимание привлекает человек, у которого на куртке – эмблема казахской каракорумской экспедиции на три «восьмитысячника». Я спрашиваю у «чайной» Тани, и она говорит, что это – Алексей Распопов. Я с интересом наблюдаю за ним. Это уже из тех альпинистов, о которых говорят: «тот самый». Рядом с ним сидит красивая светлая девушка, похожая на снегурочку.

За нашим столом теперь сидят четверо финнов – два парня и две девушки. Они молоды, всё ещё чисты и подчёркнуто корректны. Их белые лица излучают свет ничем не омрачённой молодости. Мы с Эялем – два заросших медведя, рядом с ними. Появились два американца, настолько типичных, что их американистость видна за сотню метров. Один из них – гид, со стопроцентно американским именем Скотт, а второй – его клиент, имя которого я так и не запомнил. Скотт вообще поразил меня этой своей «стопроцентностью»: сухое лицо, обтянутое давно и навечно загоревшей кожей, маленькие чуть ироничные глаза абсолютно уверенного в себе человека, пластичные движения – словно не тело, а каучуковая плотная отливка. Годится на обложку любого эстрим-журнала. Похож на собирательный образ американского альпиниста, а также на одну знаменитость, имя которой мы с Эялем мучительно пытаемся вспомнить.

У Скотта есть своя фирма, и когда Скотт фотографируется, а делает он это много и охотно, он всегда заботится о том, чтобы в кадр попало её название, вышитое на груди его куртки. Вообще же он – славный парень, у которого всегда всё есть и всегда всё работает. Его клиент выглядит куда менее внушительно – так, словно ничто человеческое ему не чуждо. Полагаю, что этот мужик – простой американский миллионер, если он в состоянии оплатить месячную прогулку на Хан Тенгри в эксклюзивной компании блестящего Скотта. Однако в его облике решительно отсутствуют бульдожьи черты, подобающие акуле капитализма. Он мягок в общении, а на Скотта смотрит с вопросительным почтением, в лучах которого Скотт сияет, как стальной клинок на куске бархата.

У Скотта есть одна замечательная игрушка – спутниковый телефон, которым он позволяет пользоваться по себестоимости – за три доллара в минуту. В Базовом Лагере есть «общественный» спутниковый телефон, но, по сравнению с телефоном Скотта, у него есть два серьёзных недостатка: во-первых, он дороже на целых два доллара, а во-вторых, он никогда не работает...

Как я уже упоминал, в лагере было даже Интернет – кафе, но по каким-то загадочным, почти иррациональным причинам, связь с внешним миром оставалась односторонней на протяжении первых двух недель моего пребывания. Каждый вечер я отправлял жене очередное электронное письмо, словно моряк, бросающий в море бутылку с заветной запиской, и мои шансы получить ответ были такими же, как у этого моряка. Главным компьтерщиком лагеря был молодой, но очень серьёзный парнишка, которого, как не трудно догадаться, звали Сашей. Каждый вечер, внушив нашим сердцам смутную надежду своими пространными и невнятными объяснениями, он погружался в потусторонний мир электронных сигналов, космических мостов и почтовых серверов. Его общение с компьютером не походило на стремительные пассажи профессионала. Скорее это выглядело, как осторожное шаманство, ворожба, шептание древних заговоров. Поколдовав над компьютером с полчаса, Саша тяжело вздыхал и озабоченно качал головой. Злые духи и сегодня не хотят пропустить электронную почту с Большой Земли в наш затерянный в ледяной пустыне оазис...

Когда мы спустились вниз после установки второго лагеря, естественным нашим желанием было тут же послать домой победные реляции об этих наших выдающихся успехах. Однако нас ждало жестокое разочарование. Печальный Саша объяснил нам, что за время нашего отсутствия спутниковый телефон окончательно сломался и отправлен в Алматы на починку. Больной скончался после продолжительной болезни. Верхом иронии стал момент, когда сам главный связист и почтальон лагеря воспользовался телефоном этих недушевных, но до обидного безотказных янки, чтобы поздравить свою маму с днём рождения... 

После обеда с серых небес с плавным пастернаковским кружением пошёл снег. Большие пушистые хлопья снисходили на землю беспрерывным печальным потоком. А после ужина вдруг распогодилось, словно невидимая рука прошла по небу, сметая в сторону тучи, облака и прочий ненужный мусор. Плотная синька вечернего неба отражалась в накрахмаленном свежем покрывале, укрывшем притихший лагерь. Когда последний луч солнца утонул за горизонтом, мы любовались ночным Хан Тенгри – бледнолицым исполином в колючем обрамлении звёзд.