Ханидо и Халерха
Шрифт:
Перед самым тордохом Куриль, однако, решил быть мудрее.
— Ке! — сказал он, раздвинув полы ровдуги. — Ке, гости идут. У тебя все готово? Ты хорошо угощай шаманов. А старика якута и Сайрэ — особенно.
ГЛАВА 4
О большом камлании в Улуро люди потом говорили много и много лун.
Вспоминать предсказания знаменитых шаманов приходилось и по воле и поневоле.
Зима сменялась летом, лето — зимой, а несчастья не покидали окрестные тундры. То само собой выстрелит новенькое ружье и убьет охотника, отдавшего за него ворох шкур, то болото проглотит доброго пастуха и оставит об этом примету — малахай между кочками, то уйдет из жизни молодая жена, бросив несчастного старика с младенцем и детьми от первой жены…
Сперва редко, а потом все чаще шаманы опять стали валить вину на Мельгайвача. Все
Сам Мельгайвач за это время многое пережил. Узнав, что он никогда своими духами не управлял, люди быстро от него отвернулись; потом многие стали желать ему всяческих бед — чтоб он поскорей покинул мир, а духи нашли другого хозяина — где-нибудь за горами-лесами. И хоть он оправдывался, хоть напоминал кому только мог, что никогда настоящим шаманом себя не считал, большое богатство его перестало расти. Постарел Мельгайвач, сдал лицом.
Однажды заехал к нему Кака. Сели пить чай.
— Знаешь, что меня мучает, мэй? — сказал ему Мельгайвач. — Одно сомнение мучает. Уж если столько бед людям приносят мои кровожадные духи, то почему не натравить на них Токио? Он ведь может покончить с ними. Но раз Токио не делает этого — значит, виноват не я, а другие шаманы. Но мне кажется, что ни Токио, ни я тут ни при чем. Слушай: а не портят ли все-таки наших людей духи шамана Чери? Сам подумай — зачем было хоронить его, а сверху на могилу класть камень? Я что хочу тебе предложить? Давай поедем к Прорве и положим на его могилу еще камней и сверху и кругом могилы. А? Как думаешь ты? Попробуем и поглядим, что будет…
— Нет, — отказал Кака, немного подумав. — А если Чери привязал своих духов к могиле? Они же съедят нас с тобой! Нет, ты лучше посоветуйся с шаманом Пэлтэном или с самим Сайрэ… А вот помочь тебе обрести власть над духами — это бы я согласился.
— Полстада отдать за это — как говорил?
— Но ты же снова разбогатеешь! А так, без славы шамана, ты потеряешь больше.
— Нет, пусть стадо походит…
И только ушел Кака — Мельгайвач стал собираться в дорогу. Он решил ехать к Сайрэ: встречаться с Пэлтэном — дело пустое, Кака мог бы и не говорить о нем… Понимал Мельгайвач, что показаться в Улуро, да еще в тордохе шамана, разбившего всю его жизнь, — значит унизиться до конца. Тем более нелегко ехать, что придется встретиться с Пайпэткэ, которая стала женой шамана Сайрэ, — каждому из троих будет тяжко, неловко, тесно… Дело, однако, слишком серьезное, чтобы со всем этим считаться. Даже больше того, с этим давно не надо было считаться. Кака путал его. Вот уже больше двух лет он предлагает одно и то же: или половина стада, а стадо огромное, или унижение перед Сайрэ. И Мельгайвач содрогался — слишком дорого ценится унижение. Но сегодня он словно прозрел: да ведь Кака вымогает, запугивает и вымогает! Все надо было сделать наоборот, и сделать сразу, давно. Ведь если поехать к Сайрэ, все обернется как нельзя лучше: и стадо останется, и травле придет конец, а может случиться и так, что обольщенный старик захочет стать покровителем. Есть у унижения другая цена, есть! Да к тому же и само унижение-то не вечно — дряхлый Сайрэ долго не проживет, а смерть его можно будет использовать как угодно…
С такими мыслями ободренный Мельгайвач и погнал оленей по крепкому, как головка сахара, снегу. За всеми этими предчувствиями удач уже стояла и более близкая радость: вот вернется он из Улуро — и первое, что сделает, это молча повертит перед носом черта Каки своей огромной хваткой рукой… Лютый холод был ему нипочем: оделся он славно — два таких же мороза не одолеют, да и ветра нет в тундре. Глянув на яркие звезды, впервые за эти долгие годы повеселевший шаман — не шаман Мельгайвач — затянул песню, как заправский каюр.
Не знал Мельгайвач, однако, что приедет он не совсем кстати.
Вот уже несколько суток на берегах озер трещали бешеные морозы. Лед на Малом Улуро то и дело ухал — будто предупреждая людей, что земля может лопнуть и поглотить в свой нижний мир все живое. Еще до этих морозов стойбище опустело — все уехали дальше от берега, где всегда тянет железным ветром, кто в тундру уехал, кто в лес. Шаману Сайрэ незачем было трогаться с места: он не охотился и не пас оленей, еды в мешках было достаточно, а люди все равно вернутся сюда… Оставшись в одиноком тордохе вдвоем, Пайпэткэ и Сайрэ или молчали, слушая грохот озерного льда, или принимались за привычное дело — за упреки и ссоры. Чем же заняться еще? Ну, вытащит Пайпэткэ полог, кое-как собьет с него иней и лед — и опять к очагу.
Пайпэткэ не помнила ни матери, ни отца. Бездетный дядя Амунтэгэ не умел возиться с ребенком, тетка же Тачана невзлюбила девочку сразу и на всю жизнь. Под градом ругани и оплеух прошло ее детство, да что оплеух — если бы навсегда оставались на теле следы хворостины, то Пайпэткэ была бы вся полосатой. Никогда в жизни она не надевала новой одежды — ей перешивали старье и обноски. У очага было ее постоянное место, она ломала тальник, носила воду — но это считалось прогулками, а ведь чтоб вскипятить чайник, тальника нужно не меньше вязанки. И лед таскала, и шкуры скоблила… Гнула спину, страдала и мало спала девочка, но выросла очень здоровой и крепкой. В детстве на нее никто не обращал внимания, однако потом люди как-то вдруг обнаружили, что это уже не девчонка, а девушка, причем заметная, очень красивая, но, правда, и странная. Лицо у Пайпэткэ было белым-белым, как шкурка песца, а еще белей были зубы — белее самого чистого снега. Черные маленькие глаза на таком лице могли свести с ума самых достойных парней; эти глаза безостановочно двигались, они как будто жадно и боязливо искали что-то необычное и нездешнее… Если бы ее дядя не женился на Тачане, то женихом Пайпэткэ стал бы внук Тачаны. Однако дядя женился; оказались родственниками и все другие люди Улуро. Однажды с Индигирки приехал очень хороший парень.
Увидел ее — изменился в лице, а послушал ее разговоры — нахмурил брови.
Уехал жених: понравились, но и насторожили его эти бегающие глаза, да и вообще она показалась ему неуравновешенной, непонятной. Потом появился купец Потонча, а вместе с ним и слухи о каких-то его тайных порывах и тайных мыслях. И стоило болтливому Потонче чуть-чуть приоткрыть эти тайны, как Пайпэткэ метнулась к нему — и уж ничего не понимала, ни в чем не отдавала себе отчета… Вторым был шаман Мельгайвач. Этот тоже привез с собой слухи о тайных делах, только был он очень уравновешенным, очень уверенным и очень красивым… Знал все это отчаянный, резкий в словах Эргэйуо, но она отказала ему — и не потому, что он оказался моложе ее, а потому, что в сравнении с Потончей и шаманом-чукчей он был маленьким, незаметным парнишкой, который и сказать-то ничего интересного не умеет. И она не считала бы его женихом, но он оставил на ее сердце шрам: Пайпэткэ казалось, что именно ее отказ заставил Эргэйуо отчаяться до конца и совершить страшное дело…
Потом было раннее-раннее утро, которое она никогда не забудет.
Несчастливая, неудачливая сирота в тот рассвет собрала свои потертые шкуры-подстилки и выползла из тордоха. Она увидела солнце, но такое, какого она не видела никогда: туча отрезала верхнюю половину красного шара. Серый туман застилал тундру, серым было и небо — и ей показалось, что солнце не встает, а садится или что все на свете перевернулось кверху ногами…
Прячась от людских глаз — обходя тордохи стойбища сзади, с потертыми шкурами на плече, перебралась бедняга в тордох к шаману Сайрэ.
Жизнь Пайпэткэ с гадким, уродливым стариком поначалу казалась ей таким жутким сном, который не протянется долго и все равно оборвется. Сон, однако, не обрывался, а Сайрэ относился к ней ласково, часто как к дочке, и она поняла, что здесь все-таки лучше, чем у старой сатаны тетки. Хуже стало, когда наступила осень: уходить из тордоха надолго она не могла, спать хотелось все больше и больше, а лежать рядом со стариком было самым тяжким мучением. Как долго на земле живет человек — это она поняла к весне: зима для нее тянулась так же медленно, как все ее годы, прожитые у Тачаны. А вот лето принесло радости — это когда собиралось большое камлание. Сайрэ тогда принарядился, помолодел. Люди всячески выражали ему почтение, приносили подарки. Пайпэткэ было приятно. Но лучше б радости не приходили: кончилось лето — и во всем своем ужасе встало будущее; Пайпэткэ поняла, что больше никогда и ничего хорошего не случится — напомнив о себе людям, шаман будет с каждым годом стареть и стареть, а потом станет беспомощным, неподвижным. И так пройдут ее годы. После сиротства в детстве, сплошных обид, унижений и мук в лучшую пору жизни — еще и одиночество в старости… Пайпэткэ вспомнила, что не так давно она была очень решительной. И, начав упрямо думать, что же ей делать, она пока что стала поругиваться со стариком. Время шло, а выхода она не находила.