Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Лежи, если дурак.
— Ты лучше бубен возьми. Покамлай — может, еще вдохновение и придет.
— Да Сайрэ отомстил тебе, а ты о вдохновении думаешь! — проговорил Кака. — Останешься жить — разве этот шрам не будет напоминать тебе о шраме девочки Халерхи? Будет. До конца дней твоих. Вот как Сайрэ защищает свой род. А не так, как ты. Старый он черт, но молодец. Его похоронят с почестями. А тебя?
— Покамлай, Кака, — попросил Мельгайвач. У него уже не было сил шевелиться, сил хватило только на то, чтобы прижимать к ране шкуру да говорить.
— Я покамлаю. Но ты обидел меня — на Сайрэ променял. Отдашь половину стада — буду камлать. Всё равно богатство твое разлетится, как на ветру пепел. Слаб ты, а чтоб удержать богатство, надо быть сильным. Или посылай за Сайрэ… "
— Покамлай, Кака, может, придет ко мне вдохновение, — с упрямой надеждой попросил Мельгайвач. — Было уже вдохновение, было. А половину стада возьми. Придут пастухи, при тебе распоряжусь.
Народ сбежался в ярангу, когда голова и шаман Кака изо всех сил заколотил в бубен. Ужас и крики жен; суматоха, вопли испуга распалили Каку очень быстро. Ему никогда не приходилось прыгать по земле и шкурам, залитым кровью, и каким бы рассудительным он ни был до этого, сердце его теперь колотилось так, что от сильного удара палкой бубен лопнул и замолчал, а сам он упал под полог, ошалело вращая глазами. В яранге было шумно, и ему пришлось почти закричать:
— Будет он жить, будет! Но страдать и болеть придется ему. Убейте собаку, которая крови его нализалась сейчас убейте. А шаманом ты, Мельгайвач, не станешь, — сказал он тише, — ни большим, ни маленьким. И лучше тебе стать простым чукчей…
— Как — безоленным? — подал Мельгайвач слабенький голос.
— Да, безоленным. Поставь половину стада на приз, назначь состязания. Имя твое прославится. Иначе ты умрешь опозоренным и несчастным.
Мельгайвач простонал. Лицо его, обмытое старшей женой, было сейчас особенно бледным, и стон кому угодно мог показаться предсмертным. Но больше всех испугались жены. Старшая из них, не помня себя, схватила пробитый бубен, схватила палку и начала стучать, приседать и подскакивать. Кто-то заголосил. Пробитый бубен издавал только треск, и хоть старшая жена колотила по ободу, на губах у нее быстро появилась пена — и она затряслась, свалилась на руки женщин. Но бубен и палку подняла вторая жена. Эта была помоложе, покрепче. Она закричала визгливым голосом, подражая мужу-шаману…
А Кака поднялся; он осторожно обошел толпу сзади, начал искать возле двери шапку. Не найдя ее, вышел на волю. Вышел — и оторопел: ярангу со всех сторон окружали олени. Их было до ужаса много. Ближние обнюхивали жилье своего хозяина. Все они теснились, не разбредались — будто почуяли что-то неладное. А может, пришли прощаться?.. Но Каке было сейчас не до нежностей.
У него нетерпеливо зазудело сердце. Половина всего этого богатства теперь принадлежала ему, и он моментально представил себе, как будет выглядеть целое стадо, когда соединят то, которое он имеет и эту часть, которую он тоже имеет отныне. Разве тут захочется размышлять, кто страдает и почему страдает!.. Кака вернулся в ярангу, нашел пастуха, который подходил к хозяину, и потянул его за собой к стаду.
— Знаешь? — спросил.
— Знаю.
— Разделяй. А я пойду кликну своих пастухов.
ГЛАВА 5
Куриль и Мамахан зимовали вместе. Куриль в этот раз не перекочевывал в свою Дулбу — остался в Булгуняхе, на небольшой летней заимке. Места здесь ничем не примечательны — кругом холмы с жидким лесом, а между холмами впадины — днища давно пересохших озер. Но вот эти-то впадины и привлекали сюда многих богачей со своими стадами: кормов для лошадей и оленей здесь куда больше, чем по другим местам. Почитай, все богачи окрестных тундр знали эти ложбины — и чукчи Кака, Чайгуургин, Мельгайвач, и юкагиры Курили — Афанасий и Петр, и якуты Мамахан и Похон, и с Нижней Колымы Потонча, Бережновы, Соловьевы, Шкулевы…
Афанасий Куриль считал, что пасти стадо зимой в Дулбе выгоднее, однако не поехал туда. И для этого были причины. Несколько лет назад в Дулбу приезжал поп; божий человек окрестил некрещеных, накормил их божьей едой, а
Курилю, между прочим, сказал, что ему стоило бы отдать одного хорошего парня на обучение, чтобы парень стал тоже попом. Жил бы поп-юкагир в Дулбе или же Булгуняхе, сказал он, детей бы крестил, был бы посредником между людьми тундры и богом, призывал бы всех к добрым делам и смирению… Этот совет Курилю очень понравился. Однако он сразу подумал о больших трудностях, без которых ничего не удастся сделать. Парень начнет учиться, а тем временем надо церковь строить. Поставить же церковь одному не под силу, значит, нужно искать компаньона. Хорошо сговориться бы с Петрдэ, но Петрдэ неразворотливый и мелочный. Стало быть, надо искать других. А скажи об этом Каке или даже Мамахану — другу, сразу начнется спор: почему в этой церкви будет петь и крестить юкагир, а не чукча и не якут.
Как бы то ни было, а пришлось открыть свои мысли. И выбор Куриля пал на Мамахана. Купец и богач Мамахан Тарабукин сразу смекнул: дело и нужное, и выгодное.
Разговор о постройке церкви произошел после большого камлания. И Мамахан но дал Курилю поговорить: попом будет якут. Но ведь не ему же первому русский священник сказал обо всем этом — так почему же якут?
Поспорили, но ни на чем не сошлись, а строить церковь все же решили твердо.
Потом они ездили в Среднеколымск. в Верхний и даже Нижний остроги. Божьи дома были огромные — глянешь на крест, малахай потеряешь. А строить поменьше, видно, нельзя. Спросили, сколько надо песцовых шкур, чтобы такой же дом поставить в тундре. Городские сказали: двести мало, надо четыреста. А исправник даже с мягкой красивой скамейки вскочил: "Что? Четыреста? Да если в шестьсот обойдется — это вам бог просто уважение сделает…" Вернулись домой невеселыми. Собрать столько пушнины с людей да ничего за это не дать — попробуй, помотайся по стойбищам. Бедно люди живут, у многих ровдуги дырявые, в день всего по две трубки выкуривают…
Но и Куриль и Мамахан понимали, что строить церковь все равно надо.
Светлая вера не только очистит людей от грехов, но и сделает их послушными, а кроме того, она отнимет власть у шаманов и разорит шаманов-жуликов, которых развелось больше, чем надо. Но главное — построить церковь на свои деньги и попа посадить в нее местного, своего. Если же за все это возьмется губернатор или исправник, то попом станет русский или нездешний якут, которые будут на город оглядываться, и тогда туго придется неграмотным богачам, не говоря уже о мелких купцах.
Время шло, а Куриль с Мамаханом никак не могли собраться и обо всем подумать по-настоящему. И вот наконец решили: пусть эта зима станет началом.
А раз церковь выгодней строить здесь, в Булгуняхе, то и решать все лучше на месте.
За ползимы много горькой воды выпили два богача друга, много чохона [48] поели. Но не без пользы для дела. Условились твердо: Куриль возьмется за сбор пушнины, а потом, когда Мамахан продаст ее в городе и купит все нужное для постройки, он привезет материалы на место по Якутско-Колымскому тракту. У Мамахана были большие связи с якутскими, индигирскими, иркутскими купцами и даже с ветвью какого-то купца из Москвы, а Курилю было все же сподручней иметь дело с простым народом: немало людей он выручил в трудное время, хапугой его не считали.
48
Чохон, или хаяк — коровье масло, очень дорогой продукт в тундре тех времен (якут.).
Все хорошо и складно решили они, но тут до Булгуняха долетели страшные и непонятные вести, из-за которых пропала охота пить горькую воду. Шаман Сайрэ будто бы внушил Мельгайвачу сделать надрез на животе, чтобы при грехомытии обрести власть над духами, а тот перестарался — не то задел кишки, не то смешал кровь с шерстью, стал опухать и чуть не умер. Голова же чукчей шаман Кака, говорят, спас его и получил за это подарок — половину всего огромного стада. Такие серьезные слухи быстро опровергаются или подтверждаются. Эти подтверждались надежным нарочным, посланным в Халарчу.