Ханидо и Халерха
Шрифт:
А вот и едома Норенмол. Вот она, долгожданная! Теперь — поворот.
Перегнать бы еще Лангу, да он недалеко, и олени его устали.
Опередив всех, Пурама перевел оленей на рысь и, вздохнув, начал думать о том, как ехать дальше — подождать ли других, чтобы передохнуть, или постараться быть первым. Осилена лишь половина пути, и торжествовать еще очень рано: многое может перемениться… Ничего еще не придумав, он натянул левую вожжу, поворачивая оленей, — и вдруг съежился от неожиданности. В лицо ему полетели ошметки снега, по ногам чуть не стукнула нарта — пулей мимо него проскочил Кымыыргин; Пурама тряхнул головой, а в это время, словно стрела, мелькнула вторая упряжка — это Едукин чуть ли не по воздуху пролетел. Дробно стуча копытами, на поворот выскочили и каргины гонщика Тинелькута.
Ошеломленный, бессмысленно перебирая вожжи, Пурама только моргал, глядя, как впереди одна за другой отмахивают дорогу упряжки. Но у него были верные стражи — глаза. Они-то и решали все за него: впереди оказался подъем, и совсем незачем было сейчас что-то делать — выскочить наверх на большой скорости, значит, многое потерять.
Так оно и случилось. Сверху вниз Пурама полетел как ветер. Отдохнувшие его олени не испугались разгона и понеслись, понеслись, оставляя позади одного, другого, третьего гонщика.
А теперь можно было вздохнуть по-настоящему и приготовиться к самому главному, к борьбе за победу, к борьбе с теми, кто сумеет сохранить силы оленей. Пурама уже видел сбоку остановившиеся упряжки — это бросали игру гонщики, понявшие, что бороться дальше расчета нет. Безнадежно отстает и сын Тинелькута…
Три противника оставались у Пурамы — Кымыыргин, Ланга и Едукин. Все они недалеко, и вместе с Пурамой они набираются сил.
Пурама ожидал, конечно, что задние еще настигнут его, может быть, даже немного опередят. Но случилось самое худшее. Кымыыргин с одной стороны, Едукин с другой промчались мимо него. А тут еще подоспел Ланга — он тоже обошел Пураму и встал как раз перед ним. А первые двое — ламут на сильных оленях и дьявол чукча тоже на сильных оленях все удалялись и удалялись. Не помня себя, Пурама с такой силой врезал одному и другому оленю ремнем, что сразу весь утонул в непроглядной снежной пыли. Каким-то чудом он не столкнулся с Лангой. Но, даже обогнав первого, он нисколько не успокоился и все хлестал и хлестал оленей, не щадя ни их, ни себя. Вот он, Кымыыргин, — близко. Он с ног до головы закидан снегом, как пень в лесу. И олени его от инея белые — пар у них из ноздрей вырывается тучами. А Пурама бьет и бьет вожжами и наконец перегоняет его. Но впереди Едукин. Его разглядеть невозможно — он тоже купается в клубах пыли и пара. Только догнать бы Едукина, только догнать бы! А там… Но сбоку храпят олени дьявола чукчи.
Какой-то миг Пурама и Кымыыргин летели рядом, не понимая, кто из них хоть чуть отстает: ошметки снега из-под копыт и вихри пыли заставляли глядеть только вниз. Но тут что-то произошло. Кымыыргин вдруг как-то сразу скользнул вперед и исчез, а левый бур-олень Пурамы с разгона свалился в снег, правый же дернулся, словно наткнувшись на стену, и медленно поволок нарту.
Пурама соскочил на снег — и в руках у него оказалась лямка, разрезанная наискосок возле постромки. От гнева у него не было сил заскрипеть зубами или назвать сирайканом чукчу. Сердце в его груди так колотилось, что от напора крови потемнело в глазах. Дрожащими руками, ничего не видя перед собой, Пурама привязывал лямку к постромке. Он привязывал ее долго, так долго, что уже слышал крики людей, встречавших победителя гонок. Не спеша он взял вожжи и сел на нарту. И только теперь понял, что ни Едукин, ни Кымыыргин еще не успели выскочить на равнину едомы.
И Пурама проскрипел наконец зубами. Дико крикнув, он хлестнул изо всех сил левого, затем правого оленя. Потом выхватил из-под сиденья кенкель [53] и начал бить им и того и другого. Он уже хорошо видел три тонких дымка, скрестившихся в небе, видел даже толпу людей, стеной стоявших на самом высоком месте едомы. А левый олень его мучился — лямка была узковатой, с узлом, она мешала ому, и правый не мог приспособиться — то заворачивал в сторону, то отставал, несмотря на удары.
53
Кенкель — длинная палка.
А впереди теперь было трое — Ланга тоже успел обогнать его. И Пурама от досады, наверно, заплакал бы, но глаза его уловили что-то такое, отчего снег опять сделался белым, небо синим, а солнце красным. Может, его оленей потихоньку подталкивал бог, а может, напротив, бог придерживал тех, что были ближе к кострам? Бог — не бог, но Пурама явственно видел, что расстояние между ним и Лангой сокращается и что две остальные упряжки вовсе не летят, как на крыльях. "Да ведь на взволок идем… — догадался он, трясясь будто в ознобе. — Мои отдохнули, пока стояли, — олени мои… И нарта моя самая легкая…"
Он вдруг выкинул палку — лишнюю тяжесть и с такой силой опоясал вожжами левого, что тот пригнулся и прыгнул; тотчас же он опоясал и правого — и сам едва удержался на нарте. Олени теперь летели прыжками, а Ланга наплывал на него, наплывал — будто ехал назад, в обратную сторону.
Проскочил Пурама мимо Ланги — и пошел нагонять второго, Едукина. Но лямка… Как же мешает узкая лямка оленю! И как она не развяжется!..
Поплыл на него и Едукин. Бьет Едукин палкой оленей, а они будто не чувствуют боли — все так же медленно бросают ноги.
Еще шагов двести, а там равнина. Догнать бы Едукина!
А народ кричит, машет руками, топчется, пляшет…
Есть! Уплыл Едукин назад. Но впереди Кымыыргин. "Сирайкан Кымыыргин, сирайкан! Срезал мне лямку, срезал — я всем покажу… А оленей этих я тебе, Куриль, не отдам, не отдам, если даже и проиграю…"
А у оленей нет уже сил. Они не чувствуют боли, они, наверное, знают, что все равно упадут и подохнут…
Последний перелом тундры — дальше ровное место. Пурама соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.
Ха! Да ведь и олени чукчи не бегут, а тащатся! Языки-то красные вывалили — словно собаки, и дышат совсем по-собачьи. И это — на ровном месте… Пурама разбежался, прыгнул на нарту и подтолкнул ее. Стегнув по бокам своих многострадальных оленей, он начал кричать на них и крутить ременными вожжами над головой.
С победным шумом он и хотел промчаться мимо гонщика Мельгайвача, но вдруг дернул вожжу и отвалил в сторону. В руке Кымыыргина ярко блеснул на солнце прижатый к рукаву нож.
Бешеным зверем глянул шаманский гонщик на Пураму — сорвалось у него и в такой момент. И он насел на оленей — начал хлестать их по чем попало.
А толпа орет, прыгает, расступается.
— Олени мои, олени, — дрожащим голосом вслух лепечет Пурама и уже не бьет их, а только из последних сил натягивает ремни. — Немножко, еще немножко… Во-от, во-от. Отстал. Отстал, сирайкан!.. Родные мои… Выдержали… Выдержали! Выдержали!
Он ногой ловко зацепил кольцо из тальника, к которому был привязан красный лоскут — знак первого приза, — и влетел в прогалок ликующей, шумной толпы.
Бросив оленей и закрыв руками лицо, Пурама поплелся, не зная, куда и зачем. Во всем его теле от головы до пят что-то стучало, вырывалось наружу, а перед закрытыми глазами то разгоралось, то гасло желтое лучистое солнце.