Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Халерха-а! — пропел он. — Халерха!..
Но отец даже не наклонился: нора, в которую кричал Ханидо, была такой узкой, что туда могла бы пролезть лишь нога до щиколотки.
Подошла Чирэмэде. Она поглядела и отвернулась, поняв, что надеяться на ребенка нечего.
— Халерха! — уже сердито крикнул Ханидо. Он растерянно скосил черные глаза на отца пропавшей подружки и пожал плечами.
— Она сказала тебе, что будет жить в норке? А может, там, где озеро? — спросила Чирэмэде, удивившись упрямству мальчика.
— Нет — здесь, здесь она будет жить! — твердо сказал Ханидо, вставая, для убедительности он потопал ногой по самому краю норки. Глядя прямо в глаза Чирэмэде, он рассудил со вздохом: — Шубку мама Пайпэ отняла у нее, и ни одной мамы теперь у нее нет. А в норе тепло; там очень тепло — я знаю. И зимой будет тепло…
Он продолжал рассудительно и сочувственно глядеть в глаза матери Халерхи, не замечая, как все лицо ее наливается бледным бешенством.
— Кукул… — прошептала Чирэмэде, а потом захрипела: — Кукул… Кукул!
Ты подсказал ей, ты!.. Все из-за него, из-за него! Дочке моей в земле будет тепло… В земле! Ты, Хуларха, слышишь, что говорит этот кукул? Из-за него все — и кровь, и болезни, и наши несчастья.
— Что причитаешь, что клянешь маленького? — одернул ее муж. — Не искали еще. Поищем — найдем.
— Ты… это… значит, сестра, зачем? Бога гневишь зачем? — вступился подошедший Нявал. — Бог послал его нам, а ты — кукул говоришь. — Он погладил сына по раскосмаченной голове. — Пойдем, Ханидо, в стойбище — людей позовем. Ты это нехорошо сделал — Халерху бросил.
Притихший, испуганный бранью, Ханидо исподлобья, как связанный зверек, поглядывал то на Чирэмэде, то на отца. И все-таки у него хватило духа сказать:
— Здесь Халерха — я знаю.
— Ладно, пойдем, — взял его за руку отец.
Оставив шамана Сайрэ наедине с помешанной, все стойбище от мала до велика потянулось к холму и к ближней едоме. И сразу же тундра, прибрежные обрывы и озерная гладь огласились протяжными криками.
Старик Сайрэ криков этих сначала не слышал, а может, слышал, да не обращал на них никакого внимания: девочка — не трубка, которую можно навсегда потерять в траве. Однако время шло, шло и шло, а люди не возвращались. И то удалявшиеся, то приближавшиеся голоса начали стегать его все. больней и больней — пока он с ужасом не понял, что ему на плечи карабкается еще и вторая беда.
В углу тордоха сидела растрепанная, безобразно чесавшая ляжку жена; все лицо ее, искаженное глупой улыбкой, было измазано кровью — следами от раздавленных комаров. Стойбище словно вымерло — в нем остались лишь древний, глухой старик, две женщины с грудными детьми да он, попавший в ловушку шаман. И Сайрэ, как очутившийся в тундре ребенок, которому никто не может помочь, заплакал по-старчески, по-детски, во весь голос, навзрыд.
Но вдоволь наплакаться ему не пришлось: Пайпэткэ подобралась к нему на четвереньках — и, высунув набок язык, сопя, начала гладить по голове. Он оттолкнул ее изо всех сил и перестал плакать, зло заиграв желваками.
Прошла середина дня. Люди не возвращались, девочка не находилась.
А к вечеру он узнал, что люди обошли берег, облазили ближние скалы, оглядели почти все тальники и каждую норку на холме и берегу, но от Халерхи не было ни следа, ни звука.
Голодный, совсем убитый этой вестью, Сайрэ чуть забылся, а когда очнулся — увидел спящую Пайпэткэ и потемневший онидигил. Ничего не соображая, он выбрался наружу и быстро заковылял к озеру, туда, где стоял тордох Хулархи. Над стойбищем проплывала грязно-синяя туча, и из-за таежного горизонта тоже ползли лохматые чудища дождевых туч; в мутно-красном свете жалобно пели комары — точно вдалеке плакали женщины; Малое Улуро морщилось волнами, а берег был белым от пены, как губы шамана во время камлания… Не дойдя до тордоха, Сайрэ вдруг повернул обратно. Но и до своего тордоха он не дошел — снова заковылял к озеру. Так мечется человек, который боится мертвеца, но которого все-таки к мертвецу тянет. Впрочем, шаман и в самом деле боялся подступиться к жилью Хулархи — туда вот-вот могли принести маленький трупик.
И у Сайрэ едва не подкосились ноги, когда он услышал тяжелое дыхание мужчин, а затем увидел толпу, что-то несущую на руках. Он шмыгнул за ближний тордох и с колотящимся сердцем начал подглядывать, топчась на одном месте.
Нет, несли не девочку — несли женщину. Мать Халерхи несли, верней, волочили.
У Сайрэ отлегло от сердца: волочат — значит, жива. "А где же девочка? Может, ее другие несут?" — Старик опять насторожился и начал всматриваться вдаль.
Нет, люди плелись с холма поодиночке, по двое и, кажется, ничего не несли.
"Не нашли девчонку", — решил Сайрэ и быстро, стараясь не столкнуться с кем-либо из людей, засеменил к своему тордоху.
Много горьких, тяжких и страшных ночей пережило бедняцкое стойбище. Но эта была особенной, не такой, как другие. Ужас черной птицей кружился не только в тордохе несчастных родителей. Люди в беде привыкли надеяться на шаманов, привыкли узнавать от них тайну, получать совет, а то и избавление от беды. Но на этот раз беда ворвалась и в тордох шамана, да не одна, а две сразу, да еще в тордох не простого шамана, сильнейшего и прославленного. И люди, вдруг лишившись надежды, растерялись, не зная, что делать, что думать.
К тому же ночь была хмурой, ветреной и дождливой и тянулась она не по-летнему долго, будто нарочно растягивая тревогу.
Поздно вечером, в самую темноту, перед утром люди подходили то к тордоху бедного Хулархи, то к тордоху Сайрэ. Но лучше бы и но подходили. Под вой ветра и шум кипящего озера мать пропавшей девочки жутко кричала или причитала, словно помешанная, а Хуларха метался, без конца выбегая к берегу, о который хлестали тяжелые волны, — с ног до головы мокрый, он ни с кем не разговаривал, боясь выпустить изо рта трубку и в отчаянии разреветься. Зайти к шаману Сайрэ, потолковать с ним было страшно и безнадежно: укрывшись шкурой, старик лежал возле двери, вертелся, будто от нестерпимой боли, и громко, без перерывов стонал. Один раз к шаману все же зашли.
Муки Сайрэ совсем растревожили стойбище. Люди знали, что ему тяжело, но старик не просто страдал — он корчился, не мог говорить — и это казалось третьей бедой. А три беды, да еще таких, вырастали в напасть, которая неизвестно куда ведет и чем кончится.
Шамана, однако, не пожирали духи, и корчила его не болезнь. Правда, его беспощадно грыз голод — так сильно, что сердце стучало будто не в груди, а в желудке, и совсем ничего не видел его воспалившийся зрячий глаз, но все это старик перенес бы без звука. Сайрэ подкосили видения. Как только хлынул дождь, он невольно представил себе одинокую девочку в тундре, мокрую, потерявшую голос от крика и холода, — и едва не закричал сам. А в следующий миг случилось настоящее чудо — Сайрэ почувствовал, что из-под ноги его выскочил камень, а тело ринулось вниз. Тоненький корешок, за который схватилась рука, остановил падение, но Сайрэ повис над обрывом и явственно увидел внизу острые камни и тинистую воду меж камней… Все это было давно, в тот день, когда сокол рас кровавил ему лицо и когда к нему пришло вдохновение. Нет, он сейчас висел над обрывом, сейчас — не может же быть, чтобы спустя пятьдесят лет рука чувствовала, как сползает с корешка кожура, а носок ноги лихорадочно ищет опору!.. Испугавшись видения, старик сбросил шкуру, сел и перекрестился. Но вдохновение не пропадало. Глядя в кромешную тьму тордоха, Сайрэ вдруг увидел восходящее солнце со срезанною тучей макушкой, увидел девушку, робко шагавшую с подстилками на плече. И ему опять, как и в то хорошее утро, показалось, что солнце садится, но что сам он смотрит на землю сверху, из облаков… Видение это, однако, быстро сменилось другим: буран и мороз, и Пайпэткэ босиком бредет по сугробу — ищет следы. Громко и страшно ухает лед на озере. А вот уже и тот, чьи следы она ищет, — в огромной теплой яранге он кувыркается по лужам своей крови и обливает кровью богатые полога — серые, пятнистые, с подпалинами…