Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Пурама! — бодро и громко сказал Куриль. — Где ты прячешься тут? Выезжай — покажись людям. Пусть поглядят на твоих высокогрудых, широкогрудых оленей…
На дорогу уже выезжали другие гонщики. Сразу стало людно и шумно. Народ начал метаться из стороны в сторону, боясь пропустить мимо глаз хоть что-нибудь в этот переполненный радостным возбуждением миг. Не часто бывает такое в тундре, далеко не каждому выпадает счастье видеть все это… Как дробь из ружья, выскочила вперед всех стайка ребят.
А Куриль подошел к Пураме вплотную и стал говорить тихо, но быстро:
— Один глаз — на Едукина, а другой — на Кымыыргина! Едукин не зря приехал, готовился с хитростью, себя не показывал. А чукчей надо остерегаться. — Он поглядел на нож Пурамы, висевший у него на боку. — Чукчи могут зло пошутить… Подойдут возле костров шаманы — уехать нужно от них — пусть на пустом месте пляшут. Пурама! Я все сделал, как говорил, перед богом чист. Народу сказал, но потихоньку: испугался, что другие откажутся ехать.
— Все уже знают, — сказал Пурама.
— Да, знают. И Кака и Тинелькут. Потому тяжело будет. Ну, пусть светлый бог поможет нам!
Он стукнул зятя по спине, и тот натянул вожжи.
Ярко светило солнце на пустом синем небе.
Рядом с жердью зажгли костры, и сизый, клубящийся дым тремя веревками потянулся вверх, образовав одну общую тучку — розоватую сбоку и синюю, мутную снизу.
У костров шумела и пересыпалась толпа, окружавшая добрую полусотню упряжек. У одного из костров опять звенел бубен, взлетевший над головами людей, — это снова шаманил богач Тинелькут, которому так было нужно угнать в свою тундру ламутских оленей. А недалеко от него звенел и второй бубен — только шамана не было видно. Пурама проехал мимо старика Тинальгина, сидевшего в окружении богачей на нарте. Рядом с ним стояла другая нарта, на которой торчал, как высокий пень, Мельгайвач, укутанный шкурой. Пурама сделал крюк, чтобы посмотреть на второго шамана. А когда подъехал — увидел Сайрэ, скачущего возле упряжки Едукина.
"Так. Меня не искал. Значит, и он знает все", — сказал себе Пурама и повернул прямо к черте на снегу, означавшей начало большой и трудной дороги.
Двадцать три упряжки наконец выстроились в одну линию. Сорок шесть оленей, натягивая и отпуская постромки, топтались на месте. Накренив на один полоз нарты, все гонщики замерли, глядя на жердь и только на жердь, к которой шагали трое — Куриль, Тинелькут и чуть сгорбившийся Мельгайвач.
Вот богачи остановились, осторожно потянули веревку — и тоже замерли.
Затихла толпа. Треск сучьев в кострах и мягкий скрип снега под копытами нетерпеливых оленей сейчас казались невероятно громкими.
Богачи пошептались, глянули в сторону гонщиков. Потом попятились, дернули разом веревку — и высокая жердь хлестнулась о снег.
Все, как одна, упряжки рванулись вперед, но сразу же сбились в кучу.
Началась борьба за дорогу. В снежной ныли ничего нельзя было разобрать. А когда суета ослабла, люди увидели далеко впереди бурые комочки, настигающие друг друга. За каждой упряжкой вилась пыль — и уже казалось, что огромную тундру, как белую шкуру; быстро вспарывают из-под снега ножами.
Впереди было много времени: три якутских шагания — это не близко [52] . Самое интересное начнется тогда, когда гонщики повернут обратно, к стойбищу, и начнут приближаться к дымным кострам. Но волнение все равно нарастало: сейчас юкагирский богач Куриль прикажет пастухам пригнать сюда стадо, которое трудно окинуть одним взглядом, и тогда у каждого совсем уж бешено заколосится сердце и станет понятней борьба и переживание гонщиков, в вихрях снега рвущихся к цели.
52
Примерно 15 км.
Проводив упряжки, богачи сели на нарты, поставленные в ряд. Никто из них не хотел выдавать того, что было на сердце. Но сохранить спокойствие сил не хватало. Тинелькут, показывая свою уверенность, которую будто бы никто не может понять, начал есть жирное мясо. Однако первый же кусок он не донес до рта: а вдруг этому Курилю и в самом деле поможет бог? Как же заранее он не узнал, из-за чего назначены гонки! Просто проиграть и то страшно. А тут еще проигрышем помочь прославиться юкагиру… Не меньше Тинелькута волновался Куриль. По его лицу, но крепко сжатым губам могло показаться, что он спокоен. Но его выдавали резкие движения. Он то пристально глядел на Сайрэ, сидевшего прямо на снегу недалеко от Мельгайвача, то резко отворачивался от него в сторону Тинелькута; потом он начинал вставать, отыскивая глазами кого-то из своих людей. Все богачи, купцы и простые люди знали, как ему будет плохо, если Пурама приедет не первым: именем бога нельзя шутить… В противоположность ему, Мельгайвач сидел очень смирно, однако представляться больным и безразличным к своей судьбе терпения не хватало — глаза его сами собой перекатывались из стороны в сторону. И у Куриля замирало сердце, когда он перехватывал встречные взгляды его и Каки. Ему казались недобрыми эти взгляды, этот бессловесный разговор чукчей-шаманов.
Куриль встал и обернулся назад.
— Нявал! Тебе вызывать призовой табун. Иди. Пригоните его сюда и передайте в руки тем, кому повелит бог…
Куриль перекрестился, а сам подумал: "Если проигрывать, то лучше всего ламуту Едукину".
Нелегко ожидать победу, но куда трудней добывать ее.
Как только упряжки вырвались на простор и перестали мешать друг другу, тундра огласилась криками двадцати трех здоровых отчаянных гонщиков. Каждый старался определиться, где выгодней ехать. Едукин, Кымыыргин, двое чукчей и еще гонщики ламутских оленей решили быть впереди — они мчались густой кучкой, но сильно не отрывались от остальных. Нашлись такие, кто предпочел быть последним: израсходовать силы — это не хитрость. Пурама ехал посередине и считал это самым верным: когда знаешь, кто впереди, кто сзади — легче бороться. Найдя себе место, Пурама успокоился. Позади сильных противников не было — сын Тинелькута выехал на каргинах, а разве можно каргинов принять в расчет! Чуть тревожил его Ланга, гнавший ламутских оленей. Но Ланга не три луны готовился к состязаниям…
Так, изредка меняясь местами, гонщики одолели четвертую часть пути.
Кымыыргин и Едукин часто оглядывались. Видно, их беспокоило то, что Пурама выжидает и не теряет ума. Они тоже не теряли ума, и гонка пока что устраивала всех — продлилось бы так до поворота и еще немного на обратном пути… Все знали, однако, что этого не случится.
Совсем неожиданно Пурама увидел мелькнувшую мимо негр упряжку Ланги. И он не успел сообразить, что же случилось, как вслед за Лангой на одном полозе проскочил Нутувги — сын Тинелькута. Словно пуля через кусты, промчался Ланга между упряжками головной кучки — и погнал, погнал оленей, все уменьшаясь и уменьшаясь. На какое-то время все растерялись. Но Пураму обогнали первого, и он быстрее других сообразил, что делать. "Это не страшно, — подумал он. — Но не подразнить ли передних?" Он натянул вожжи, олени шире метнули ноги. И вот уже позади остался сын Тинелькута. А Пурама взмахнул вожжами, крикнул; олени еще прибавили ходу — и суетившееся на нартах Кымыыргин, Едукин и все остальные уплыли назад.
Если бы в это время возле дороги оказался слепой человек, он мог бы подумать, что целое стойбище, бросив жилье, рванулось к какому-то рубежу, где всех ожидает великое счастье, или, напротив, несется от страшной беды, преследующей по пятам. Топот копыт, свист вожжей, удары полозьев о снежные заструги, звон постромок, натянутых будто струны, гиканье гонщиков… Пурама не видел этого охватившего всех порыва. Он оглянулся позже, когда сзади творилось что-то невообразимое. Задние нагнали передних — и началась потеха-неразбериха. Одни стегали оленей, крутя вожжами над головой, другие били их палками, кто-то свалился с перевернутой нарты, чьи-то упряжки спутались, и возле них суетились, ругались гонщики… Пурама так громко захохотал, что олени вздрогнули и еще набавили ходу.