Ханидо и Халерха
Шрифт:
Искать-то он искал, но, сам того не замечая, свыкался с бедой, вживался в нее.
Ухаживая за дурочкой, старик часто видел ее красивое, набухшее в напрасном ожидании материнства тело и, зная свою вину, тяжко вздыхал.
Хлопоты приносили ему облегчение: иногда он ловил себя на мысли, что его заботы, его отцовское внимание могут со временем переломить болезнь, и тогда он воспрянет духом, иногда он примечал, что заботы эти рождают уважение к нему со стороны людей, но чаще всего он старался просто так, из необходимости что-то делать. Как бы то ни было, но жизнь не стала пустой, и она создавала привычки. Придут, бывало, к Сайрэ старики,
Время, однако, приближалось к покрову, а никаких перемен даже и не предвиделось. И вот однажды вдруг пришла ему в голову решительная мысль. А что, если пойти к Тачане и сказать ей, что старику, мол, не способно одевать-раздевать больную женщину, мыть ее и делать все прочее непотребное для мужчины? Разве не вправе он заговорить об этом? Каждый его поймет и не осудит… Он хорошо обдумал эту мысль и было уже направился к Тачане. Но только отошел от тордоха, оглянулся назад — и другая, беспощадная мысль полоснула его: "Взял молоденькую, красивую — тогда она нужна была, а возвращаешь дурочку?.." И он повернул назад.
А через несколько дней ноги зачем-то увели его далеко за стойбище.
Стояли сухие морозные дни, он вышел просто подышать, размяться, но попал на первопуток — и дорога потянула его в тундру. Опомнившись и испугавшись неведомой силы, увлекшей его так далеко, он заковылял обратно. Увидев первый тордох, Сайрэ почувствовал слабость в ногах и решил зайти передохнуть.
То, что он услышал и увидел в этом чужом тордохе, изменило все его мысли. Возле горящего очага рядом с хозяйкой сидела Пайпэткэ. Обнажив обе груди, она тыкала в сосок сверток пыжиковых шкур, в которых, кажется, было что-то твердое. Сайрэ увидел кровь, стекавшую с соска в шкурки, — и выхватил сверток. Не замечавшая крови хозяйка только теперь встрепенулась, одернула Пайпэткэ одежду. Взяв жену за руку, старик повел ее в свой тордох, но успел услышать от хозяйки новость, которую ни от кого не слышал. Пайпэткэ, оказывается, шла к Мельгайвачу — показать ему "сына".
По дороге домой Сайрэ жгла одна-единственная мысль: теперь все пропало.
Он догадался, что Пайпэткэ заходила не только в этот тордох. Значит, уже сегодня все стойбище вспомнит о ее прошлой связи с Мельгайвачом, потом вспомнит о нем, потом — о крови Мельгайвача…
Рано утром следующего дня шаман Сайрэ появился у Пурамы.
— Я слышал, ты в Халарчу собираешься ехать, — сказал он, садясь и набивая трубку:
— Собираюсь. А что? — Пурама осматривал сбрую и никак не выказывал внимания к гостю.
— Просьба у меня есть одна.
— Какая?
— К тебе просьба зайти к Мельгайвачу, а к Мельгайвачу просьба заехать ко мне.
— Дело, вижу, не спешное. Другие днями поедут. А у меня скорые охотничьи дела: туда — и сразу обратно.
Сайрэ вздохнул и, прикуривая, неразборчиво-жалобно проговорил:
— Моложе… всем нужен… Стар, слаб — хоть в тундру… помирать…
— Грызетесь вы. А я тут ни при чем. — Пурама зубами затянул узел на сыромятном ремне и встал. — Пособником быть не хочу.
— Какая уж тут грызня… — униженно проговорил Сайра. — За себя бы и не просил, обошелся бы. За Пайпэткэ прошу.
— Гы! Мельгайвач-то не шаман. И духом он своим не владеет. Это все знают. Какой же от него прок великому шаману, что же он может сделать, если великий шаман ничего не может?
Сайрэ стал пыхтеть, раскуривая трубку, и Пурама понял, что он обдумывает ответ.
— Ты, Пурама, шаманский язык понимаешь. А в шаманских делах — совсем ничего.
— И в делах понимать стал. Девчонку Халерху кто нашел, кто вызволил? Парнишка Нявала нашел, мы разрыли ей выход. А благодарность шаману. Что скажешь на это, хайче?
— А ничего. Только спрошу. Почему это так: вы целый день всем стойбищем кликали, а она не слышала?
— Глиной уши были забиты!
— Ага, значит, не слышала? А меня услышала… Пурама, Пайпэткэ спасти могут только двое — ты и Мельгайвач. Никто, кроме тебя, не уговорит чукчу приехать ко мне. Ты его победил, честно победил, и у него уважение к тебе есть. Другого он слушать не будет. Я все слова скажу ему при тебе, при людях. Как я могу внушать плохое, если помощи от него жду? Не поможет — пусть едет с богом… Вчера Пайпэткэ груди до крови расцарапала. Смешает кровь с шерстью — умрет… Позови его, Пурама…
Сайрэ просил жалобно, в словах его не было иного, шаманского смысла. Но Пурама все-таки чуял что-то неладное и, подумав, спросил:
— Я узнать не могу, что задумал ты. Но что такое случилось? Почему ты вдруг захотел вылечить Пайпэткэ? Раньше почему не хотел?
— Ох, Пурама… Нелегко придумать, что делать, совсем трудно понять, как нужно делать. Спроси Куриля — чего это он не пять лет назад решил божий дом строить? А спроси его, как будет строить, — он и теперь не знает. Поезжай, Пурама. Зачем мне зло замышлять? Подумай в дороге — зачем?
И Пурама согласился.
Он уехал после полудня. Его нарта первой шла в эту зиму до Халарчи. А в первой поездке всегда думается легко и свободно. Куда трудней было Сайрэ, который остался ждать гостя. Сайрэ обманул Пураму. Никаких надежд на помощь пастуха чукчи у него вовсе и не было. Даже больше того — он твердо знал, что ни Мельгайвач, ни сам верхнеколымский старец — никто не вернет рассудок его жене. Мельгайвач ему нужен был совсем не для этого. Сайрэ хотел поговорить с ним при людях, хотел, чтобы чукча открыто сказал, что он сам, по своей воле взял в руки нож и что, стало быть, никакой мести не было. Важен был сам приезд Мельгайвача и разговор с ним, разговор, в котором Сайрэ уже, конечно бы, начисто оправдал себя… Нет ничего тяжелей последней надежды: приедет чукча — Сайрэ спасен, не приедет — ему останется выкинуть бубен в озеро. А еще надо подумать о том, как Мельгайвач станет лечить Пайпэткэ, какую задачу ему задать.
Обменяв старенькое ружье на другое, чуть поновей, дав за это много юколы в придачу, Пурама зашел в ярангу Мельгайвача. Это была все та же большая яранга, которая оказалась, однако, той же только снаружи. Дыхание холода — это еще не дыхание бедности. Но в жилье бывшего богача шамана холод дышал даже не бедностью, а какой-то надвигающейся катастрофой. Все три жены хозяина взглянули на Пураму голодными, злыми волчицами. Младшая походила на старшую прежних времен, а старшая — на старуху. Сам Мельгайвач сидел на небольшой кучке шкур и раздумчиво заплетал косу. Может, он решил обменять шкуры на что-то другое, да увидел горький конец этой сделки, может, Кака велел ему заплатить ясак, а может, думал о том, что управлять бедностью куда сложней, чем богатством…