Ханна
Шрифт:
Мы останавливаемся в начале ее квартала, где я стояла буквально на днях, наблюдая, как она весело и не смущаясь шла по тротуару с Грейс. Улица по-прежнему была завалена листовками, несмотря на то, что сегодня безветренно. Они идеально развешены, углы выровнены, украшенная эмблемами печать правительства, словно типографская ошибка, напечатана сотни раз по обе стороны улицы. Еще одна кузина Лины, Дженни, играет в футбол с другими детьми в конце квартала.
Я пячусь назад. Не хочу, чтобы меня заметили. Дженни знает меня, и она умна. Она спросит, почему я больше не прихожу, она уставится на меня своими холодными, смеющимися глазами и узнает, почувствует, что мы с Линой больше не друзья, что Ханна Трент испаряется, как вода под полуденным солнцем.
— Ты знаешь, где меня найти, — говорит Лина, мимоходом указывая на улицу. «Ты знаешь, где меня найти». Звучит так, будто меня прогоняют. И вдруг, я уже не чувствую, что сплю или плыву. Бремя заполняет меня, увлекая обратно в реальность, обратно к солнцу и запаху мусора, и пронзительным крикам детей, играющих в футбол на улице, к лицу Лины, спокойному и безразличному, словно уже подверженному исцелению, словно мы никогда ничего не значили друг для друга.
Тяжесть в моей груди растет, и я знаю, что в любую секунду расплачусь.
— Ладно. Увидимся! — быстро говорю я, срывая дрожь в голосе кашлем. Я разворачиваюсь и быстро ухожу, в то время как мир начинает скручиваться в акварель цветов, как жидкость, кружащаяся в водостоке.
— До встречи, — говорит Лина.
Теперь волна катится от груди к горлу, неся с собой желание развернуться и позвать ее, сказать, что я скучаю. Рот заполняется кислым привкусом, который растет с теми старыми, глубокими словами, и я чувствую, как сжимаются мышцы моего горла, пытаясь прижать их, вернуть обратно. Но желание становится невыносимым, и сама того не подозревая, я понимаю, что кружусь, называя ее имя.
Она уже практически подошла к дому. Она замирает, держась за ворота. Она не говорит ни слова, просто тупо смотрит на меня, будто пройдя двадцать футов, она уже забыла, кто я такая.
— Неважно, — кричу я, и на этот раз, когда я разворачиваюсь, я больше не медлю и не оглядываюсь.
Ранее этим утром пришла записка от Стива, вложенная в свернутую рекламу Подземной Пиццы — Торжественное Открытие СЕГОДНЯ! — которая была втиснута в узкую железную спираль наших парадных ворот. В записке было только три слова: «Пожалуйста, будь там», — и включала только его инициалы, видимо, чтобы в случае обнаружения записки моими родителями или регуляторами, никто из нас не был втянут. На обратной стороне рекламы была небрежно нарисована карта, которая показывала единственное название улицы: переулок Тэнглвайлд, также в Диринг Хайлендс.
На этот раз нет необходимости ускользать. Сегодня мои родители ушли на мероприятие по сбору средств, Охранное Общество Портленда ежегодно утраивает званый ужин. Родители Анжелики тоже приглашены. Это намного упрощает ход вещей. Вместо того чтобы красться по улицам после комендантского часа, мы с Анжеликой встретились на Хайлендс пораньше. Возбужденная и покрасневшая, она принесла полбутылки вина, хлеба и сыра. Мы сидим перед особняком со ставнями и ужинаем, в то время как солнце врывается волнами красного и розового по ту сторону верхушек деревьев, и, наконец, совершенно отступает.
Затем, в половину десятого, мы идем к переулку Тэнглвайлд.
Никто из нас не знает точного адреса, но нам требуется немного времени, чтобы найти дом. Переулок Тэнглвайлд состоит только из двух кварталов, основную территорию занимает лес, и только несколько остроконечных крыш, едва заметных, поднимаются, вырисовываются на фоне темно-фиолетового неба, показывая дома, скрывшиеся за деревьями. Ночь на удивление тихая, в шуме сверчков можно без труда различить ритм барабана. Мы заворачиваем на длинную, узкую аллею, весь тротуар которой в трещинах, где начинают расти мох и трава. Анжелика распускает волосы, затем собирает их в конский хвост, и, наконец, опять встряхивает. Я ощущаю глубокую вспышку жалости к ней, сопровождаемую натиском страха.
Исцеление Анжелики назначено на следующую неделю.
Чем ближе мы подходим к дому, тем громче, но все еще приглушенно, становится ритм барабана; все окна были заколочены, дверь плотно закрыта и затыкана изоляцией. В момент открытия двери, музыка превращается в рев: поток треска и скрежета гитары, вибрирующей сквозь половицы и стены. Секунду я стою, сбитая с толку, мигая от яркого света кухни. Музыка будто захватывает мою голову в тиски — она сжимает, выдавливает все мысли.
— Я сказала, закрой дверь, — кто-то — девушка с огненно-рыжими волосами — запускает нас, практически крича, и захлопывает за нами дверь, сохраняя звук внутри. Она бросает на меня злобный взгляд, когда возвращается на кухню к парню, с которым она разговаривала, — высокому и худощавому блондину с острыми локтями и коленями. Молодой. Максимум четырнадцать лет. На футболке написано «ВОЕННО-МОРСКАЯ КОНСЕРВАТОРИЯ ПОРТЛЕНДА».
Я думаю о Саре Стерлинг и чувствую приступ тошноты. Закрываю глаза и сосредотачиваюсь на музыке, ощущая вибрации, проходящие через пол в мои кости. Мое сердце подстраивается под ее ритм, сильно и быстро стуча с моей груди. До недавнего времени я никогда не слышала ничего подобного, только спокойные, ритмичные песни, которые постоянно крутят по Радио One. Это одна из моих любимых вещей в подобных подпольных собраниях: грохот тарелок, скрип гитарных рифов, музыка, которая проникает в кровь, возбуждает, заставляет почувствовать себя разгоряченным, диким, живым.
— Пошли вниз, — говорит Анжелика, — хочу быть ближе к музыке. Она оглядывает толпу, очевидно, в поисках кого-то. Интересно, это тот же человек, с которым она ушла с прошлой вечеринки? Удивительно, но, несмотря на все, что мы вместе пережили этим летом, остается много вещей, о которых мы не говорим или не можем говорить.
Я думаю о Лине и нашем напряженном разговоре на улице. Уже знакомая боль сжимает мое горло. Если бы она только выслушала меня и попыталась понять. Если бы она только могла увидеть красоту подпольного мира, оценить ее значение: музыку, танцы, ощущение пальцев и губ — будто мгновение полета после того, как ползал всю жизнь.
Я прогоняю мысли о Лине прочь.
Лестницы, ведущие в подвал, сделаны из грубого бетона. Они поглощены темнотой, за исключением нескольких толстых, как колонна, свечей, сплетенных из воска и расположенных прямо на ступенях. Пока мы спускаемся, музыка усиливается до рева, и воздух становится горячим и вязким, вибрирующим, словно звук обретает физическую форму, невидимое тело пульсирует, дышит, потеет.
Подвал недоделан. Выглядит так, будто его вырыли прямо в земле. Тут так темно, что я могу только различить грубые каменные стены и потолок, покрытый темной плесенью. Не представляю, как группа вообще видит, что играет.