Ханский ярлык
Шрифт:
Зеленовато-белые волосы облепили его голову и лицо, густо иссеченное морщинами. Дед был не стар, а древен, но меж морщин его ясно светились спокойные, мудрые глаза. Достаточно было глянуть в них, чтобы понять: никого и ничего не боится дед. И на Бориску смотрел он сейчас так, словно видел позади него что-то такое, чего другим не дано было видеть.
– Разреши, деда, на постой? – попросил Бориска громко, думая, что дед глуховат.
– Да ведь не разрешу – все едино станешь! – усмехнувшись, ответил дед и начал открывать ворота.
– Ан не разрешил бы – за двором под плащом заночевал! – весело ответил Бориска.
В глубине двора стояла приземистая изба из бревен, обмазанных глиной; к ней притулился хлев, сплетенный из прутьев, правее избы виднелись низкий стог сена и колодец.
– Позволь, дед, коня покормить?
– Ну вот! – весело отозвался дед. – Только впусти, а уж и захозяиновал. Да шучу, шучу – бери!
Бориска привязал коня, вытащил из стога охапку сена, подложил ему.
– У тебя, деда, конь есть?
– Мы пешеходцы, – с горечью ответил тот. – Сироты… Заходи в избу, гостем будешь.
Парень деду Юхиму понравился: вежливый, видно, душевный – молодо-зелено!
Войдя в избу, Бориска снял плащ и огляделся. С детства знакомая картина: мох и пакля меж бревен, на окнах вместо слюды – холстины, пропитанные маслом, в углу сноп – будет стоять до весны, на потолке оконце-дымница открыто. Посередине на деревянном помосте печь глинобитная. В том месте, где дым выходит, потолок очадел, стал бурым. У стены глиняные горшки, оплетенные берестой, на деревянном ведре висит ковш. В избе чисто; даже лохмотья, валяющиеся на лавке, старательно выстираны.
– Садись, сынок. Звать-то как?
– Бориска…
Дед взглянул в лицо юноши, добро улыбнулся:
– Ну, стало быть, до конца борись-ка!
«Дедушка Лука точь-в-точь так говорил», – подумал юноша, и сразу на сердце стало тепло.
В избу вошли старуха и высоченный мужик в широких портах, с ведрами только что выкопанной репы.
– Внук мой единственный, Фрол, – кивая на него, сказал дед Юхим. – Было шестеро – молодец к молодцу, золотые руки, да пятерых татарва увела при находе Берка.
– Неужто пережил ты все это? – воскликнул Бориска.
– Все пережил. Батыгу видел… Да много ли в том радости – убийцу видеть, что засеял Русь костьми! Александр Невский через наше село проезжал – на Орду путь держал. Этот порадовал!
– Каков он? – встрепенулся Бориска, и глаза его загорелись.
– Светлый ум… – тихо сказал старик.
Он помолчал, словно боясь разговором отогнать дорогие ему видения.
– Помяни слово, сынок: сбросит Русь татар поганых… Неможно иго их терпеть, неможно! Рано ль, поздно ль, всем народом пойдем на цих… Только б князья не грызлись меж собой, силы съединили. К Москве б жались – самим лучше было… Иван-то, Данилы сын, хозяин твой, хоть и шкуродер, прости за прямое слово, а понимает время. В Орду наезжает с дальним умыслом…
Старуха зажгла лучину, стала возиться у печи. Фрол притих за перегородкой.
– И рад бы тя, Бориска, попотчевать, да окромя щей, ничего нет, – с огорчением сказал дед Юхим. – Сам видишь наш достаток: одна овчинка – и та с плешинкой…
– Да сыт я…
– Сыт ли, гладен ли, а нетути… – Он сокрушенно вздохнул. – Раньше бывало: что есть в печи – на стол мечи. А теперь в печи пусто. Маломочны стали. Татарам давай, князю твому давай, Протасию давай… А нонешний год – неурожай. В прошлый голод лист ели, кору березову, шелуху толкли, даже мох с соломой мешали. Псина на деревне вывелась. Вон, слышишь… Одна-единственная осталась.
Бориска прислушался. В той стороне, где остановился князь, брехала собака.
– А, бывало, в сю пору, – глядя на юношу светлыми глазами; продолжал старик, – дед мой садится за стол, – да-авно то было, еще до Батыги проклятого! – садится за стол с яствами, а яства-то снопами обставлены, и спрашивает: «Видите вы меня, чада?» – «Не видим», – молвим. «Ну, чтоб и на другой год не увидели!» – Дед Юхим помолчал, сказал с сердцем: – А теперь за боярами да за татарами ничего не видать. Поросла Русь печалью да нуждой…
И умолк, поглядев с опаской на Бориску: все же княжеский слуга.
– Не сторожись ты меня, деда! – страстно попросил Бориска.
Юхим усмехнулся:
– Ладно уж… – Он поглядел отечески. – Запомни, сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да воеводы нас не поят, не кормят, а спину порют. По какому божьему праву? Соль не под силу стало купить! А?.. Чего не придумают, лишь бы ободрать! За женитьбу приноси «выводную куницу», землю переписывают – давай «писчую белку», скот продашь – плати за клеймо. Один богатей меня ударил, бесчестье нанес. Я пожаловался. Отец Ивана, князь Данила, судил… А что вышло? Меня же избили да с меня князю виру присудили. Если эти не грабежники, так кто тогда грабежники? – Глаза его сердито сверкнули из-под густых зеленоватых бровей. Опять помолчал. Подняв голову, промолвил с гордостью: – А мы-то живы, живы! Нас ничем не убьешь. Погляди вокруг: везде трудовой люд руками своими жизнь возводит. Кто победит его рукотворение?
Бориска вспомнил, как думал он сам об этом же, проезжая сегодня выгарью, и понимающе кивнул головой.
К столу подошел и сел молчаливый Фрол. Старуха поставила горшок со щами. Они вчетвером начали хлебать их.
За перегородкой раздались плач ребенка и женский раздраженный окрик:
– Цыть! Цыть!
– Праправнук мой, – пояснил дед Юхим и тихо позвал: – Дуняша!
Молодая женщина с круглым, в нежном пушке, лицом вынесла ребенка.
– Никак не уснет, – пожаловалась она, и ее большие наивные глаза просительно поглядели на деда.
– А ну давай его сюда, давай! – умело взял в руки старик младенца, и тот мгновенно умолк. – Ты чего же лишаи развела? – недовольно спросил дед у матери. – Гляди-кось, вот и вот… Смажь-ка дегтем немедля… Да камушек нагретый на брюшко ему положь.
Был дед Юхим целебником, приезжали и приходили к нему даже из дальних селений. Платы никакой он не брал, а коли спрашивали: «Как тебя за врачбу отблагодарить?» – отвечал неизменно: «Живи для людей, поживут люди и для тебя… Друг для друга – все нетуго».