Ханский ярлык
Шрифт:
«И в кого такая? — ломала голову княгиня,— Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».
Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.
А ей-то, вдове, сидящей в тереме своем, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?
Пригласила к себе пасынка своего, князя
— Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.
— Ты о чем, мать?
— На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.
— Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать,— Святослав наморщил лоб,— Если вот... Нет, не подойдет...
— Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.
— Нет, нет, этот ей близкий родич очень. Нечего и называть.
— Ну да. Ежели близкий, чего о нем и говорить.
Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:
— Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.
— А где нынче спокойно-то, мать?
И вдруг Святослава осенило:
— Ма-а, а Александр-то Переяславский?
— Это который?
— Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.
— Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?
— Ну Невский.
— А Невский дочкиному деду родной брат.
— Родной, да не совсем, мать.
— Как так?
— А матеря-то у них разные.
— А ведь верно, Святослав,— подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна,— Это ж далекое родство-то.
— Конечно, десятая вода на киселе.
— Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдет. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.
— Да видел я Александра, правда, давно.
— Ну и как он?
— Парень как парень, на коне как влитой.
— Мы не для коня высматриваем, для дочки.
— И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдет.
— Ну уж так...
— Да-да, мать. Еще от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович еще при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.
— Еще впереди Василий был.
— Что толку. Василия за ослушание Невский еще в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надежный жених, мать. Ей-ей.
— Так съездишь?
— Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.
— Какое тебе еще заделье,
— Ну ладно, ладно. Поеду.
Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению ее догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бедра крутые обозначились. Девушка. Невеста.
И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что все чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светелке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостает. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Еще что подумают девки. Но ведь там брат.
— Тось, а куда это Миша поскакал?
— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.
— А-а...— И немного помолчав: — А когда воротятся?
— Должны скоро, на конях ведь.
Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.
— Тось,— крикнула девку свою.
— Что, Ефросинья Ярославна?
— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесет.
— Счас.
Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесет (может, с ним бы и Сысой вошел). Выслужилась. Сама явилась. Еще и довольна, рот до ушей распялила.
— Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.
— Миша дал?
— Нет, Сысой выбирал.
Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.
— А что Миша, сам не мог принести?
— Он к мамке-кормилице спешил.
«И это брат? Нет чтоб сестре, так какой-то бабе-коровнице соты потащил»,—думает обиженно княжна, а у самой с ума Сысой нейдет. Про Мишу говорит, про Сысоя думает.
Но хорошо понимает Ефросинья, что даже если б брат принес сот, все равно бы пришел без Сысоя: нельзя посторонним мужчинам в светелку княжны заходить, хотя бы и отрокам. Невместно. Брат и тот не захотел обычай рушить.
Ела пахучий сот, и впрямь вкусный, никогда такого вроде не едала. Постарался Сысой, выбрал. Вечером, помолившись, легла на ложе свое девичье, погасила свечу. Хочет уснуть и не может. Окаянный Сысой из ума нейдет. И никак не может понять Ефросинья: с чего бы это? Почему раньше не замечала его, а ныне нате вам, в душу лезет.