Ханский ярлык
Шрифт:
— Это точно, Митя, ты прав,— согласился Андрей, и глазом не сморгнув. Кто-кто, а уж он-то татар не раз приваживал.
И чтоб увести разговор от темы, для него не очень приятной, спросил: — Как твои дети? Сыны как?
— Слава Богу, здоровы. Александра вот-вот женить буду. Уж и невеста сыскалась.
— Кто такая?
— А тверская княжна. Дочь покойного Ярослава Ярославина.
— Как ее звать-то?
— Ефросинья.
— А-а, вспомнил. Да-да, Ефросинья. Вот память стала.
— Приезжал Святослав, брат ее, мы уж все обговорили. Съездит Александр в Орду, воротится,
Разговор опять к татарам прибивался, и Андрей опять увел его:
— С Тверью породниться — это хорошо, все спокойнее будет. Ты, никак, пир затеваешь?
— Как же иначе? Примирение обмыть надо, чтоб крепче стояло. Помимо хмельного музыканты будут, и даже лицедеев нашел. Так что все ладом, брат, как полагается.
— А Данилы не будет? Хорошо бы втроем собраться. А то когда еще случится...
— Данилы не будет. Звал я его. Отговаривается стройкой. Татары стены спалили, снова огораживает Москву свою.
«Что ж это такое,— подумал Андрей,— о чем ни заговорим, все к татарам прибиваемся».
— Ну что ж, пировать так пировать,— хлопнув с деланной радостью по коленке, молвил Андрей, в третий раз уводя разговор от нежелательных напоминаний: татар-то под Москву он приводил.
«Уж где-где, а на пиру-то, наверно, не станем поминать о них»,— надеялся князь городецкий.
Уловки его Дмитрий насквозь видел. Думал: «Чует кошка, чье мясо съела». И это увиливание братца несколько раздражало его, даже злило: «Не хочет каяться, скотина».
В гриднице на пиру братья-князья сели рядом во главе стола, а уж от них расселись их ближние бояре, дружинники. Так что слева от Андрея сидел князь Дмитрий, а справа его любимый боярин Семен Толниевич, за ним Акинф и все прочие спутники. А от князя Дмитрия слева сели его бояре — Антоний и Феофан, а далее дружинники его старейшие, уважаемые. На другом конце стола, как раз напротив князей, примостился дворский, и не столь пития и веселия ради, сколь милой сердцу картины — зреть обоих Александровичей, примирившихся, возлюбившихся. Во весь пир старик почти не пил, а умиленно смотрел на князей, которых помнил еще отроками, и отирал ладонью набегавшие слезы радости: наконец-то помирились, слава Богу.
Первую чарку, конечно, за это и подняли, за примирение. Вторую за здравие мирящихся братьев. Когда застолье захмелело, повеселело, по знаку князя ударили гусли. На свободное пространство выскочил лицедей и начал так-то отчебучивать ногами, что невольно и гостей раззадоривал, и те под столом почали ногами подрыгивать, каблуками притопывать. А лицедей вдруг запел: У баскака очи жадные, Что увидят, съесть готовые.
У баскака глотка медная, Глотка медная немерена.
Смеется застолье: ах лицедей, ведь точно подметил. Ну-к, чего он еще отольет? А тот, поддержанный одобрительным шумом, пел дальше: У баскака брюхо толстое, Жалко, хлудом18 не пробитое, Засапожником не вспороно, Грязью-вязью не набитое.
Ну и ну. Качают восхищенно гости головами. Вот бы баскаки-то послушали, небось взвились бы. Впрочем, и хорошо, что их нет, а то б этого лицедея мигом вздернули на перекладину. А плясун не унимался: Но настанет время славное, Вспорем брюхо ненасытное.
Кол забьем ему осиновый На могилу его подлую.
Отплясал лицедей свое, скрылся за завеской под одобрительный гул застолья.
— Хм,— хмыкнул Андрей,— смел парень-то, смел, кабы башку-те не потерял.
— А что ему терять, тут все свои,— сказал Дмитрий,— И потом, лучше уж костерить их словами, чем хлудьем. Забыл вон при отце, когда на Суздалыцине баскаков перебили, чем кончилось? Если б не та резня, может, и отец не помер бы. Почитай, целый год в Орде отмаливал грехи мизинных.
— Да, досталось тогда батюшке,— согласился Андрей.
— А то, что поет народ, пусть. Чай, слово не петля, не удавит.
— Хоша и не петля, а все ж ты бы остерег дурака.
— Э-э, брат, какой же он дурак? Ты зрел, чего он ногами-то выделывал. Попробуй-ка. А песню каку склал? Не дурак, брат, мастер.
— Вот за песню-то и дурак, сам в петлю лезет.
— Ничего, Андрюша. Его устами народ глаголет. А нам-слушать да на ус мотать.
Едва ль не до полуночи пировали гости дорогие. В темноте расползлись из гридницы по клетям отсыпаться. Хозяин пред тем предупредил:
— Завтра продолжим. Олфим, не забудь распорядиться.
— Не забуду, Дмитрий Александрович, уж покоен будь. Почивайте хошь до обеда.
Князь Андрей с Семеном Толниевичем в одной горенке улеглись. Только что к подушкам приложились, боярин спросил:
— Андрей Александрович, ты не возражаешь, если я с утра в Кострому отъеду?
— Зачем?
— Да у меня там должники остались, и, может, удастся старый дом продать.
— Езжай.
— Я постараюсь скоро.
— Да не спеши. Управишься — и тогда по Волге на лодье до Городца иди. Я здесь долго не задержусь, дни два-три, и домой потеку. Да возьми с собой отроков1 с пяток, а ну, на збродней налетите.
— Хорошо.
А меж тем в опочивальне Дмитрия Александровича при одной свече тоже сидели с ним ближние бояре — Антоний с Феофаном. Не сами пришли, князь зазвал ненадолго.
— Ну, видели его?
— Кого?
— Этого, милостника Андреева, Семена Толниевича. Он аккурат напротив вас сидел.
— Я с ним дважды чарками стукался, из одной корчаги пили,— признался Феофан.
— Вот это главный советник Андреев. Думаю, не без его совета брат татар сюда приводил.
— Но ведь Андрей Александрович тоже не дитя малое,— возразил Антоний.— Своя голова на плечах есть.
— Своя-то своя,— вздохнул князь,— да ежели она погано варит, тут уж без чужого совета не обойтись.
— Он, этот Толниевич, говорят, ранее в Костроме воеводой у Василия Ярославича был,— сказал Антоний.— После его смерти к Андрею Александровичу переехал.
— Знаю я. Он и у дяди в ближних советниках обретался. Вот ко мне же не приехал небось, в Городец к Андрею подался.
— Может, оттого, что рекой-то сподручнее было переезжать?
— Может быть, все может быть, но скорее оттого ко мне не перешел, что, будучи у Василия воеводой, на меня ратью хаживал. Так что за ним должок есть. Давайте ночь делить.