Хаос
Шрифт:
— Вин, пять утра. Я кормлю ребенка.
У него в голове свои часы, не как у людей.
— Пусть она поест. Тогда и поедем. Я тебе покажу. И достану тебе баллончики с красками — у одного моего друга есть. Надо показать миру…
— Винни, ты хочешь, чтобы я это на стене нарисовала?
— Ну да, например.
— Нет. Ни за что.
Тут он становится серьезным:
— Надо. У тебя нет выбора. Ты должна всем рассказать…
— А иди ты, Винни, ничего я никому не должна.
— Должна-должна, раз ты знаешь, что будет. Ты что, сама не понимаешь?
Мотаю головой.
Винни
— Это Судный день, Сара. Ты, блин, Судный день нарисовала.
Адам
Не хочу выходить из дому. Не хочу никого видеть. Бабуля десять раз в день слезает со своего насеста проверить, как я там, но я хочу только одного — чтобы меня не трогали.
Однажды она входит, держа руки за спиной.
— У меня для тебя сюрприз, — говорит и протягивает мне маленький квадратный сверток — коробочку, завернутую в подарочную бумагу с птичками.
— Что это?
— Да так, пустячок. Подарочек на Рождество. Сегодня ведь Рождество.
Правда? 25122026? Осталась всего неделя.
— Ну как, развернешь? — спрашивает она и кивает — давай, мол.
Долго вожусь с ленточкой, но в конце концов добираюсь до подарка. Это апельсиновые дольки в шоколаде.
— Пасиб, — выдавливаю. — А у меня ничего…
— Не страшно. Ты же, наверное, за календарем не следишь. Я там готовлю обед, жаркое, все как положено, если хочешь — спускайся…
— Нет, баб. Я тут посижу.
— Хорошо, тогда я тебе сюда принесу, договорились? Вкусно получилось, положу тебе всего по кусочку — и индейки, и колбаски, и картошечки жареной, и паштета… Оказывается, столько всего можно приготовить в микроволновке, я и не знала. Поразительно…
— Не, баб, не надо. Не хочется.
— Адам, надо что-то есть. Сделай мне одолжение. Ради праздника.
— Я же говорю — не надо.
— Ради праздника, Адам! Ведь Рождество…
— Баб, если я захочу поесть, пойду и сам возьму.
Ей это как будто пощечина.
— Я же хочу, чтобы ты пришел в себя, — говорит она.
— Посмотри на меня, — отвечаю. — Ты что, думаешь, я когда-нибудь приду в себя? Посмотри, какое у меня лицо.
Слышу собственный голос и сгораю со стыда: только на кого еще мне это вывалить?
— Я видела твое лицо, — тихо произносит бабуля. — Оно заживает и будет лучше, чем сейчас.
— Лучше не будет, дура старая! Оно такое — и все! Я теперь так выгляжу!
Бабуля лезет в карман за сигаретой. Сует в рот, подносит зажигалку. Щелкает, пляшет пламя, и запах паленой бумаги и горящего табака ударяет в меня, будто скорый поезд. Дым застилает глаза, дым лезет в голову, окружает меня, я горю, волосы трещат, лопается горящая кожа…
— Перестань! Уйди! Вали отсюда! — Голос срывается на визг.
Она смотрит на меня с недоумением и страхом: я выхватываю у нее из рук сигарету, бросаю на пол и топчу.
— Адам!
— Вали отсюда! Оставь меня в покое!
Она уходит, и я получаю что хотел. Только никакого покоя: я опять один, нос к носу со своим отражением, а в голове у меня — огонь и кулаки, ножи и лицо Джуниора, когда я видел его в последний раз. И еще одно лицо — Сарино, на котором написан ужас, и как она при виде меня забилась в угол сиденья.
Сара
Не лажу я с баллончиками. Совсем другая техника, не мой стиль, зато, когда мне дают кисти, дело сразу сдвигается с мертвой точки. Я думала, Винни чокнулся, а оказалось, он здорово придумал. С каждым взмахом руки во мне что-то высвобождается. Как будто я выдавливаю из себя этот кошмар, и, может быть, он там и останется. Не внутри меня, а снаружи.
Я в туннеле, где дорога проходит под рельсами. Машин тут почти не бывает, а пешеходов много: они идут из жилых кварталов на Хай-стрит. Все равно днем я могу рисовать сколько угодно. Удивительно, толпа идет себе мимо, и никто мне ни слова не говорит. Наверное, дело в том, что картина у меня такая масштабная, вот прохожие и думают, будто это официально, а может быть, считают, все веселее, чем глухая стена.
Прихожу сюда при каждом удобном случае, даже на Рождество. Странное у нас Рождество. Без елки, без украшений, зато с подарками. Когда я утром спускаюсь в кухню, на столе лежит маленький полиэтиленовый пакетик. В нем коробка конфет для меня и вязаная шапочка для Мии с запиской: «С Рождеством! От Винни, XX».
Мне стыдно: у меня-то для него ничего нет и денег тоже нет, так что перед уходом я делаю чай и гренки и несу ему в комнату. Завтрак в постель: это же приятно, правда? Винни спит без задних ног. Сначала я думаю разбудить его, чтобы он увидел, что я сделала, но мне становится совестно, поэтому я просто ставлю кружку и блюдце на пол возле матраса.
Мию я беру с собой. Она лежит в старой коляске, которую Винни притащил со свалки. Дома я Мию никогда не оставляю. Они ребята хорошие, не поймите меня неправильно, и ничего плохого ей не сделают, но ведь наркоманы есть наркоманы. Я их не сужу: кто я вообще такая, чтобы судить? Просто Мия — моя главная драгоценность. Не могу ею рисковать.
Вот я и рисую, пока она разрешает, иногда по два-три часа подряд. Картина понемногу складывается, и мне она очень нравится. Можно сказать, я и забыла, что именно я рисую, так меня увлекает физическая сторона рисования, создания чего-то материального. И когда я отхожу на несколько шагов и смотрю, как у меня получается, результат застает меня врасплох. Столько насилия, столько хаоса, столько страха. Это все было во мне — я такая внутри.
Эмоции включаются только тогда, когда я рисую Адама. Это он, тут нет никаких сомнений; получается, я выставляю его на всеобщее обозрение. Начинаю нервничать. Разве можно рисовать на этой стене живых людей? Имею ли я право? Но потом я думаю: нельзя врать самой себе. Это же не сон, не фантазия, а правда. Мое дело — предупредить. Вот я и рисую Адама так, как я его вижу: в красивых глазах отражается пламя, лицо в ожогах, — и Мию тоже рисую, и ставлю дату.
И вдруг все готово. Картина очень большая, одним взглядом ее не охватить. Нужно идти вдоль нее и рассматривать по частям. Зато вот он. Кошмар, с которым я так долго жила. Теперь он не во мне. Я это сделала.