Хаос
Шрифт:
— Пока, Нельсон, — говорю.
Слышу, как за спиной закрывается дверь. Я не из тех, кто чуть что — сразу молится, но, пока бегу по коридору, отправляю маленькую такую молитву во двор, а оттуда — вверх, к серым небесам. Пусть он выпутается. Пусть у него все будет хорошо. Может, так и получится, ведь я-то знаю, что Нельсон — тихий, занудный Нельсон на самом деле просто нереально крут.
Сара
Не прошло и нескольких минут, как я отошла от дома Адама, и меня замели.
Так быстро — в голове не укладывается: только что я катила себе коляску по тротуару — и вот рядом тормозит машина, меня запихивают на заднее сиденье, и кто-то отстегивает Мию и сажает ее в детское кресло рядом со мной. Потом с обеих сторон садятся какие-то люди, двери захлопываются, замки щелкают, и мы уезжаем.
Коляска и наши мешки остаются на улице.
— Черт побери, что вы делаете? Кто вы такие?
Человек, который сидит рядом со мной, раскрывает бумажник и сует мне в лицо свое удостоверение.
— Комитет по правам ребенка. А это Вив — она из полиции. Отдел поддержки семьи.
— Какого черта вы схватили меня прямо на улице? Мы живем в свободной стране!
Тут вмешивается женщина, сидящая по ту сторону от Мии:
— Мы были вынуждены так поступить, потому что вы все время от нас убегаете. На Джайлс-стрит вас не было. Где вы, никто не знал.
— Могли бы засечь чип у Мии. Вы так уже делали. Зачем было устраивать этот балаган?
— Вынужденные меры. Вашим соседям мы предъявили обвинение в хранении наркотических веществ класса А с целью дальнейшей продажи. Эту ночь вы провели в доме вдовы одного из самых знаменитых грабителей в Вест-Энде и ее правнука, который в настоящее время исключен из школы за агрессивное поведение и находится под подозрением в убийстве. Откуда мы знаем, куда вы направитесь теперь?
Да, при такой подаче все это выглядит как-то кисло.
— Куда мы едем?
— В полицейский участок Паддингтон-Грин, где мы допросим вас в связи с событиями на Джайлс-стрит. Луизу мы передадим в приемную семью. Ее уже ждут.
— Вы заберете ее? Заберете ее у меня? Нет! Ни за что! Я поеду с вами в участок. Отвечу на все вопросы — мне нечего скрывать. Но я не допущу, чтобы вы отняли у меня ребенка!
— Салли, ваше мнение никого не интересует. У нас есть судебный ордер. Вашему ребенку нужна безопасная, спокойная обстановка.
— Я кормлю ее грудью, — говорю я.
Наступает тишина, и я думаю: «Ну вот, получилось. Теперь ее никто у меня не отнимет». Потом женщина говорит:
— Мы проследим, чтобы она была сыта и обеспечена всеми удобствами. Ее приемные родители — люди очень опытные.
Тут до меня доходит — как будто я раньше не знала, — какой холодный и жестокий этот мир и с какими холодными и жестокими сволочами я имею дело.
Думаешь, выкрутишься, — а ничего не выйдет.
Думаешь, ты сам хозяин своей жизни, — а вот и нет.
Рано или поздно до тебя доберутся.
Машина едет ровно и стремительно. Меня взяли в клещи, я даже не у двери сижу. Как отсюда выбраться, не придумать. Остается только сидеть и ждать, когда меня отвезут туда, где у меня отберут ребенка.
Сворачиваем с дороги, едем по спуску в подземный паркинг. Держу Мию за руку. Никак не могу поверить, что они на это способны. Еще как способны.
Нас выгружают из машины. Прошу разрешения в последний раз взять Мию на руки, мне никто не запрещает. Ей не нравится, что ее вынимают из кресла. Я пытаюсь сказать ей: «Мия, еще не все потеряно. Скоро мы снова увидимся. Честное слово». Но глаза у нее закрыты, голова так и мотается из стороны в сторону. И все равно мне ничего толком не выговорить: слова выходят слезливые, неразборчивые, истеричные. Все идет не так. Кто-то тянется ко мне, просовывает руки между мной и Мией, и ее забирают у меня и уносят.
Вижу только два силуэта: один несет Мию, другой — детское кресло. Полицейский рядом со мной говорит: «Сюда, пожалуйста» — и кладет мне руку на плечо, чтобы развернуть. Я думаю: «Руки убери, гад!» — но слова мне не выговорить. Получается визг, рев, и я не бью его, нет, я царапаю ему лицо ногтями, и тогда он тоже визжит, гонко, пронзительно, перепуганно. Прижимает ладонь к пяти красным полосам, а я пускаюсь бежать.
Где-то вдали урчит мотор. Это машина, на которой увозят Мию. Бегу туда. Меня видят — машина мчится к выезду, аж шины визжат. Наверху железные ворота, все равно придется ждать, пока они откроются. Я ее догоню. Ворота отъезжают в сторону. Я почти добежала, успела даже коснуться пальцами кабины, но тут тормозные огни гаснут, машина трогается и исчезает, влившись в поток на Эджвейр-роуд. Кидаюсь следом — куда там. Замедляю шаг, стою, сгибаюсь, опершись руками о колени, чтобы отдышаться.
Оборачиваюсь и вижу, что из участка выбегает человек шесть полицейских. Гляжу, как будто со стороны, — и тут в голове щелкает: это же за мной!
У меня больше ста метров форы, но полицейские быстро приближаются, и вдруг я понимаю, что не вынесу, если они будут трогать меня, хватать, пихать. Меня снова захлестывает ярость пополам с адреналином. Нет, я не буду стоять и ждать, когда они меня поймают, хотя куда мне деваться, понятия не имею. Бегу. В куртке жарко, я стряхиваю ее и бросаю. Лечу — рукам и ногам ничего не мешает, подметки так и молотят по мостовой, расплескивая лужи. Пробегаю мимо проулков и проходов, пересекаю парковку, огибаю паб со двора. Назад я даже не гляжу, ни разу. Бегу и бегу — правой, левой… Грудь болит, будто легкие сейчас взорвутся, но я не останавливаюсь. Пробегаю насквозь какой-то рыночек — пахнет мокрой капустой и гамбургерами — и наконец нахожу дорогу к каналу, к унылой полоске серой воды. Тут я оборачиваюсь, но сзади никого нет. У обочины сложены шпалы. Останавливаюсь и плюхаюсь на них.
У меня нет ничего — только то, что на мне надето. Больше ничего не осталось. Когда у меня забрали Мию, то забрали жизнь. Сволочи! Сволочи! Сволочи! Ни о чем не могу думать, только о ней, о том, что ее со мной нет, что рукам не хватает ее тяжести, что груди у меня горячие и полны молока, которое она никогда не выпьет. Торчать тут одной, без нее, — пытка. Мне хочется броситься бежать, сделать хоть что-то, сдвинуться с места, а не могу. Ноги у меня дрожат, даже когда я сижу. Сейчас они никуда меня не понесут. Вот и придется торчать здесь одной — один на один с отчаянием.
Совсем одной, невыносимо одной.
Адам
Ухожу от Нельсона, но домой пока не иду. А надо. Надо идти домой, собирать шмотки и садиться на первый же автобус из Лондона, а бабуля пусть как хочет. Только на самом деле нельзя мне сваливать все на Нельсона. Я хочу и сам что-то сделать — ну там влезть на Мэри-Экс или на Тауэр-бридж, — вот я и топаю в центр: у меня осталась последняя попытка разбудить город.
В итоге я снова оказываюсь на Оксфорд-стрит и слышу, как вдали кто-то распевает. Вот я и иду на голоса. Кто-то гулко скандирует в мегафон, а толпа за ним повторяет. Сначала мне вообще не разобрать, что они там говорят, а когда я слышу слова, то сразу понимаю, куда попал. Это, наверное, Гроувенор-сквер. Сюжет, который мы видели в новостях вчера вечером.