Харагуа
Шрифт:
По возвращении в Санто-Доминго Сальседо решительно отказался взять у адмирала деньги на возмещение расходов; отказался он также от титулов и привилегий. Более того, в скором времени он продал свое дело, приносившее хорошую прибыль, и вновь сделался тем же серым и безликим человеком, каким был всегда. До сих пор не известно, окончил ли он свои дни на острове или вернулся в Испанию.
Возможно, умение быть благодарным было его единственной добродетелью, а может, он просто покупал себе место в истории, но каковы бы ни были его мотивы, их оказалось достаточно, и больше он никогда не упоминал о своем поступке, который считал справедливым.
Путешествие на Эспаньолу по неспокойному морю и при встречном
Они пообедали вместе с молодым и полным энтузиазма Эрнаном Кортесом, которому удалось завоевать привязанность и доверие со стороны дяди. Обед был особенным — казалось, все присутствующие понимали, что это последний официальный прием человека, изменившего представления о мире и его границах.
У вице-короля не было аппетита, он лишь поковырялся в своей тарелке и изредка обращал внимание на разговор двух других.
Позже, протянув ноги к погасшему камину, чтобы облегчить боль, адмирал посмотрел на спутников и тихим голосом, словно говорил с самим собой, сказал:
— Всё происходит, как предначертано, и нет причин просить объяснений и портить отношения. Я пересек океан, потому что так повелел Господь и провозгласил это через своих пророков, как будет происходить и впредь. — Он замолчал, словно подбирая подходящие слова, и наконец добавил тем же тоном: — Господь оказал мне самую большую честь, которую мог оказать человеку, дал возможность расширить границы планеты, что сам же и установил, но чтобы не быть слишком несправедливым к остальным смертным, послал мне и ужасные страдания, а я принял их с той же легкостью, как принял славу. Моя жизнь была самой удивительной, какая может выпасть на долю человека, и за это я благодарю всех, кто был ее частью, хорошей или плохой, они закалили ее, как сталь, погружая то в холод, то в тепло и изо всех сил колотя. — Он глубоко вздохнул. — Благодаря им я забрался так далеко, хотя теперь чувствую себя таким усталым.
Очевидно, годы и унижения сделали Колумба более человечным, хотя его главными недостатками всегда были непомерная гордость и высокомерие, но перешагнув пятидесятилетний рубеж, адмирал стал более реалистично смотреть на жизнь, и даже как будто осознавал, что крушение его кораблей на берегах Ямайки означало окончательное крушение всех его честолюбивых планов.
Он и так был уже мертв и прекрасно это знал.
Еще два долгих года его истерзанное тело будет бродить по кастильской земле, и тому, кто предпочел бы умереть во время дальних странствий, едва хватило сил, чтобы попытаться спасти хоть что-либо для своих детей, чья судьба, как потомков исключительного человека, уже была предопределена.
Уже глубокой ночью молодой Эрнан Кортес, который все это время восхищенно взирал на Колумба с открытым ртом, не решаясь поверить, что видит перед собой самого адмирала, все же не смог сдержать любопытства и робко спросил:
— Вы не могли бы ответить на один вопрос, ваше превосходительство?
— Говори, сынок.
— За эти годы вы перенесли столько страданий и невзгод. Что оказалось для вас самым непереносимым?
Его превосходительство дон Христофор Колумб, адмирал моря-океана и вице-король Индий глубоко задумался — так глубоко, будто пытался вспомнить каждую минуту из прожитых пятидесяти лет и все бесконечные передряги, в которых побывал за эти годы. Наконец, он кивнул самому себе, словно нашел верный ответ, и произнес одно лишь слово:
— Комары.
— Как вы сказали? — растерянно пробормотал будущий первооткрыватель Мексики, решив, что ослышался.
— Я сказал: комары, — повторил тот. — И можете мне поверить, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что именно они оказались самым невыносимым из моих страданий.
— Комары? — недоверчиво переспросил Эрнан Кортес. — Что за бред?
— Что значит «бред»? — как ни в чем не бывало переспросил Колумб. — Если бы вы побывали в том месте, которое я окрестил Москитовым берегом, вы бы меня поняли. Представьте, что вас осаждают мириады этих невыносимых тварей; уже одним своим жужжанием они сводят вас с ума, не говоря уже о том, что причиняют страшную боль укусами, ваше тело раздувается и горит. Ночи напролет они не дают вам спать. Так что, думаю, вы можете представить, что я пережил на Ямайке за этот год, — он горько улыбнулся, вспомнив те нелегкие времена. — Человек способен многое вынести, при том условии, что его хотя бы на время оставят в покое. Но если нельзя ни на минуту сомкнуть глаз, а в ушах день и ночь стоит это неотвязное жужжание — клянусь, вы будете со слезами умолять, чтобы у вас вырвали сердце, лишь бы дали часок спокойно поспать.
Несколько дней спустя Кортес обсуждал этот разговор с адмиралом в таверне «Четыре ветра». Алонсо де Охеда внимательно слушал, время от времени кивая.
— Ну что ж, могу его понять, — сказал он. — Мне самому эти твари изрядно досаждали в сельве Венесуэлы. Уж лучше насмерть биться с любыми дикарями, чем каждую ночь вести непрестанную войну с мириадами москитов. Прямо-таки чувствуешь, как вместе с кровью они высасывают из тебя разум, и ты потихоньку сходишь с ума.
— Но ведь можно найти на них управу? — недоверчиво спросил Бальбоа.
— И что вы предлагаете? Спать одетым, умирая от невыносимой жары, и задыхаться, накрывая тряпкой лицо? И потом, даже это не помогает: они проникнут под любую одежду, под любые покровы. Индейцев они почему-то не так донимают, но вот наша кожа и кровь для них — настоящий деликатес. Они и впрямь способны превратить жизнь в ад, точно вам говорю.
— Здесь тоже есть комары, — заметил Писарро. — И их ничуть не меньше.
— Это не те комары, что водятся на Твердой Земле, — пояснил Охеда. — Уж не знаю, почему, но я согласен с адмиралом: худшей пытки и не придумаешь. Кстати, как он сейчас выглядит? — обратился он к Кортесу.
— Кто, адмирал? — переспросил тот. — Совершенно опустошенным. Правда, я не знал его раньше, а потому не могу судить, насколько он изменился, но могу сказать, что этот корабль уже спустил грот и бизань и готов вот-вот бросить якорь.
— Пожалуй, не мешало бы мне его навестить, — пробормотал Охеда. — Мы много плавали вместе, и хотя мне так и не удалось растопить его ледяной панцирь, я всей душой им восхищаюсь.
— Не сомневаюсь, он был бы рад, если бы вы его навестили, — заметил Кортес. — Он сейчас так нуждается в друзьях.
— Не думаю, что он в ком-то нуждается, — ответил тот. — И сомневаюсь, что он будет так уж рад меня видеть. Я для него — что-то вроде зеркала, в котором он видит собственное отражение. Мы с ним — два неудачника, которые всего лишь пару лет назад бороздили моря, ощущая себя хозяевами мира. Мы стремились к недостижимым высотам, а в итоге оказались у разбитого корыта.
— Вы еще добьетесь всего, чего хотели! — убежденно заявил Писарро. — Дайте только срок.
— Сомневаюсь.
Алонсо де Охеда продолжал сомневаться до того самого дня, когда в таверну вошла истощенная женщина, больше похожая на оживший скелет. Она окинула присутствующих тревожным взглядом, присела у стола и усталым жестом попросила Писарро принести стакан лимонада. При этом она не переставала наблюдать за Охедой, строчащего пером по бумаге, и внимательно следила за каждым его движением. Наконец, она заговорила глухим низким голосом, идущим, казалось, из-под земли: