Харагуа
Шрифт:
— То, что ты мне предлагаешь — просто безнравственно. Никогда не предполагал, что ты можешь быть настолько бесстыдной.
— Вся эта нравственность — не более чем обычаи, внушенные нам с детства, — заметила она. — Для Арайи такое положение дел вполне нормально: многие туземцы так живут, — она улыбнулась своим мыслям. — В конце концов, христианство — почти единственная религия, считающая многоженство аморальным, а ты еще несколько месяцев назад даже не был крещен.
— Но теперь я крещен, я хочу жить по христианским законам, и никто не заставит меня поступиться ими.
— Хорошо. Значит, так тому и быть.
Тон, которым она это произнесла, заставил Сьенфуэгоса вздрогнуть; видя, что она собирается уходить, он поспешно схватил ее за руку.
— Постой! — взмолился он. — Не уходи! Что ты хочешь этим сказать?
— Именно то, что сказала, — ответила Ингрид с наигранным спокойствием. — Если ты не хочешь — значит, не хочешь, и точка. Ты и сам понимаешь, никто не может тебя заставить.
— Разумеется, никто не может меня заставить! И я считаю неправильным, что вы с ней тайком решили все за меня. Как будто ты решила подарить ей меня, словно ношеное платье, которое стало тебе мало. Я все же не платье, а человек, и у меня тоже есть чувства.
— Я знаю, — согласилась Ингрид. — Я знаю это лучше, чем кто-либо на этом свете. Я даже подумала, что это будет лучшим решением, но если ты не согласен, будем считать, что ничего и не было.
— Правда?
— Конечно, правда.
— А что будет с Арайей?
— С Арайей? — донья Мариана Монтенегро лишь пожала плечами. — Если ты считаешь, что она может стать проблемой, мы можем ее высадить, — она махнула рукой, словно судьба Арайи была ей глубоко безразлична. — Не сомневаюсь, что в Санто-Доминго ее тут же подберут и сделают рабыней. В конце концов, она туземка. В крайнем случае, ее можно будет пристроить в бордель Леонор Бандерас.
— Это жестоко! — воскликнул канарец. — Жестоко и несправедливо.
— Тогда поищи другое решение. Но это нужно сделать как можно скорее, потому что мы уже приближаемся к берегу.
Ночь наступала с неимоверной быстротой, как всегда бывает в тропиках, а капитан Доньябейтиа приказал убрать паруса, оставив лишь фок, и медленно двигаться к берегу, ожидая сигнала Бонифасио Кабреры с пляжа.
Двадцать минут спустя они бросили якорь и спустили на воду шлюпки, которые тут же направились в сторону полосы прибоя, чтобы перегрузить припасы из повозок, что дожидались среди пальм.
Ингрид указала на мерцающие огни далекого города и заявила решительным тоном, от которого канарцу стало не по себе:
— Решай скорее, потому что Арайя должна успеть собрать вещи, если захочет остаться на берегу, когда вернутся шлюпки.
— Ты же знаешь, я не могу заставить ее сойти на берег, — возразил Сьенфуэгос. — Она считается туземкой, а потому подпадает под новые законы, введенные Овандо, — он покачал головой. — Но с другой стороны, я не могу согласиться на твое предложение. Никогда, ни при каких обстоятельствах.
— Ну что ж, дело твое, — спокойно заметила она. — Никто не может заставить тебя спать с женщиной, если ты сам этого не хочешь.
Сьенфуэгос долго молчал, глядя вслед удаляющимся лодкам, которые вскоре растворились во мгле. Когда же его глаза перестали различать что-либо в ночном мраке, он с горечью спросил:
— Что я сделал такого, что ты меня разлюбила?
— Разлюбила? — удивилась донья Мариана. — Ах, брось! Прикажи мне броситься в море — и я сделаю это не раздумывая, — она прижалась к нему. — Я очень люблю тебя, именно поэтому меня и пугает мысль о том, что однажды настанет день, когда я стану тебе в тягость. И если это случится — боюсь, я просто покончу с собой.
В последующие дни, пока «Чудо» скользило на запад вдоль берегов последнего приюта европейской цивилизации, который встретится им на пути, Сьенфуэгос подолгу размышлял над словами Ингрид; однако, как ни старался, так и не смог привести в порядок мысли, пребывая в полном смятении.
А больше всего тревожило его именно то, что он действительно больше не мог смотреть на Арайю как на прежнюю девочку, о которой заботился, как о собственной дочери, и каждый раз, встречаясь с ней взглядом, он чувствовал, будто их соединяет какая-то непостижимая тайна, отчего ему становилось стыдно.
Он никогда не допускал ни единой недостойной мысли о ней, хотя и признавал, что она становится привлекательной женщиной; и вот теперь он с ужасом поймал себя на том, что с некоторых пор смотрит на нее такими же глазами, как и другие мужчины.
Сьенфуэгос пытался убедить себя, что она по-прежнему все та же мечтательная девочка, которую он встретил в развалинах индейской деревни в компании полусумасшедшей старухи — и с каждым разом все больше убеждался, что эта девочка осталась в прошлом, уступив место очаровательной женщине, при одной мысли о которой его тело охватывает дрожь.
Казалось, все те маленькие проказливые боги, о которых она непрестанно говорила, поселились у нее внутри, но теперь были заняты лишь тем, что делали каждый ее жест, каждый взгляд или слово наполненными эротизмом, хотя сама девушка к этому и не стремилась.
Многое произошло в жизни Сьенфуэгоса с того далекого дня, когда он впервые встретил немку Ингрид Грасс на берегу маленькой лагуны в горах острова Гомеры; он даже не представлял, что ему придется пережить столько невзгод и приключений. Но случившееся сегодня его обескуражило. Как ни пытался, он не мог понять женщину, которая последовала за ним на край света, а теперь вдруг решила уступить его другой, при этом продолжая беззаветно любить.
— Мне это начинает надоедать, — сказал он самому себе, пребывая в самом дурном настроении, словно беседа с самим собой могла помочь ему разрешить столь сложные проблемы. — В конце концов, я не виноват, что Ингрид родилась раньше меня и чувствует себя старой, а моя жизнь только начинается. Я хочу только быть рядом с ней, я не хочу ничего менять.
— Прошу тебя, никогда не меняйся, — сказал он ей однажды.
— Я уже изменилась, — печально ответила немка. — И ты тоже уже не тот. Ты вырос, возмужал, стал еще умнее и красивее. Все мы меняемся — к лучшему или к худшему, и ничего с этим не поделаешь.