Харбин
Шрифт:
«Хороший оперок, «Же» Мальцев, несколько пожелтевших листков бумаги, и столько всего».
Читать он уже не мог, слишком много стало приходить воспоминаний, хотя многие страницы архивного дела он только переворачивал. Ему захотелось прогуляться, он сложил документы в нижний ящик стола и вышел из управления.
Город стоял ещё пустой, отдельные граждане торопились к остановке трамвая на Шеронова, кто-то бодрым утренним шагом летел по Карла Маркса. Степан Фёдорович дошёл до остановки, сел в подошедший трамвай и через пятнадцать минут сошёл на площади около памятника Ерофею Хабарову
«Надо же! Перестроили! А жалко, старый-то – красавец был, а не вокзал, просто праздник! – подумал он. – Едешь-едешь из Москвы, кругом дикость, сопки, тайга да болота, и вдруг: крылечки, наличники резные из камня! Чудо! А этот…»
На пустой привокзальной площади, как будто бы забытые или брошенные, жались к тротуарам пыльные пустые машины. Дремали такси. Делать здесь оказалось нечего, и он повернул направо на Ленинградскую.
Он шёл по известной ему улице, смотрел по сторонам и ничего не узнавал. С одной стороны, по правую руку, она была застроена силикатными хрущёвскими пятиэтажками, заросшими под самые крыши серо-зелёными тополями, другая сторона была отдана железнодорожным постройкам полосы отчуждения и высокой насыпи Транссиба. Он шёл и понимал, что это уже другой город, который вырос без него.
«Узнаю или не узнаю? Вот тебе и ответ!»
Вдруг он замер перед неожиданно возникшими справа высокими железными воротами и настежь открытой калиткой. Поверх ворот возвышалась старая, крашенная синей краской церковь. Он заглянул в калитку, двор перед церковью был чист, пуст и, видимо, только что подметён, потому что на асфальте ещё были прочерченные метлой косые параллельные дуги и лежали толстые, похожие на свинцовые капли воды, покрытые матовой пылью.
«Батюшки, ты ещё стоишь?!»
Он вспомнил, как около этой калитки его мать, когда возвращалась с вокзала, где время от времени подрабатывала уборщицей, всегда останавливалась, потуже подтягивала узел платка, оправляла юбку, широкой ладонью сдвигала сестрёнке со лба косынку, медленно крестилась, кланялась…
Как ему тогда это всё не нравилось.
Он часто брал с собой сестрёнку и встречал мать с работы, когда ей удавалось что-то продать пассажирам или выменять у них. Тогда они шли по этой улице и подходили к этой церкви, и мать ни разу не прошла мимо. А ему было скучно, а ещё больше – страшно, если его, пионера, увидят в церкви, что потом делать, потом не отплюёшься! Но с матерью не поспоришь, тогда он подчинялся и только оглядывался.
Степан Фёдорович остановился, ему казалось, что это было так давно, что, может быть, и вовсе не было. Он вспомнил, как мать входила в церковь, покупала свечи, зажигала их и ставила, кланялась, потом долго молилась, крестилась, потом снова ставила свечи, и после этого они уходили. Он вспомнил особенный запах, тишину, полумрак и тёмные лики…
Он пересёк двор, дверь в церковь была открыта, внутри стояли люди, немного, всего несколько человек, со склонёнными головами. Степан Фёдорович огляделся, ничего не изменилось, или ему так показалось – тот же запах, та же тишина, и лики…
Он купил три свечи и тихо спросил:
– Где тут «за упокой», матушка?
Пожилая женщина в платке, продававшая свечи, показала ему влево на дверь и сказала:
– В приделе, квадратная! Под Распятием!
Степан Фёдорович вошёл в длинную узкую комнату, в которой стояло большое Распятие, и, не крестясь, зажёг свечи: одну матери, одну отцу и одну сестрёнке.
«Да, Степан Фёдорыч! Нехристь ты и есть нехристь!» – услышал он голос внутри себя.
Голос он узнал! Конечно узнал, это был голос Петра Ивановича Матвеева, самого старшего в его разведгруппе – следопыта.
«Прости, Пётр Иванович! – мысленно ответил Матвееву Степан Фёдорович. – Толком даже, куда свечку поставить, не знаю».
Он вдруг вернулся к прилавку, купил ещё шестнадцать свечей, постоял, подумал и одну вернул. Женщина в платке посмотрела на него.
– Я ещё живой! – ответил он, снова вернулся к Распятию и по одной стал зажигать и ставить свечи.
«Петр Иваныч – тебе! Упокой, Господи, твою душу! Ваня Савватеев – тебе…»
Он видел их всех, своих разведчиков, они стояли на ночном лётном поле в одну шеренгу, в маскировочных халатах, с парашютными рюкзаками за плечами, с автоматами: Петр Матвеев, Саша Громов, Лёшка Слябин, Петя Головня, Ваня Мозговой, Коля Петровских, Виктор Карнуков, Никита Переверзев, Сергей Битюгов, Пров Калачёв, Дмитрий Фёдорук, Ваня Савватеев, Андрей Степашин, Андрюша Александров, Володя Чжан.
«Упокой Господь души ваши!» – мысленно промолвил Степан Фёдорович почти незнакомые ему слова, когда зажёг и поставил последнюю свечу.
«Видишь, Пётр Иваныч, нехристь нехристем, а всё – как ты хотел! Зашёл-таки! Недаром ты меня сюда звал!»
Он стоял, глядел на маленькие яркие трепещущие огоньки – надо было перекреститься.
«Да не умею я!»
Потом снова подошёл к прилавку и, не обращая внимания на молчаливый вопрос матушки, купил шестнадцатую.
«А это – тебе, Саньгэ, хоть ты и нерусский».
В последний раз он заходил в церковь и ставил свечи «за здравие» 5 августа 1945 года в Свято-Николаевском соборе в Харбине на опознавательной явке с агентом Енисеем.
1945 год
25 апреля, среда
Капитан Соловьёв свернул карту Харбина, довольно свежую, 1938 года издания, взял стопку документов, начал их просматривать и вдруг с шумом выдохнул:
– Ёпп-пиху мать! Я же просил… не подсовывай ты мне этих «ерошек»! Наплодили чертей! Я не умею читать ни по-китайски, ни по-японски! Ну? Саньгэ, г-гад! – Он двинул по подставке настольной лампы. – Ты чё сидишь! Давно бы уже всё перевели! Валандаетесь тут две недели!
Вдруг из темноты на его стол прилетела и шлёпнулась папка; от неожиданности он вздрогнул:
– Если ты закончил обзорные документы по городу, смотри вот эту папку, это твой харбинский связник Енисей.
Из конуса света напротив от соседнего стола на него смотрело уставшее лицо похожего на китайца капитана госбезопасности.
Соловьёв поджал губы, взял папку и положил её перед собой.
Личное дело № 14562 «Енисей»
(дубликат).