Харбинский экспресс-2. Интервенция
Шрифт:
Вот как вмиг переменился.
Но Дашу это вовсе не удивило. Совсем спокойно (даже сама себе удивлялась) она ответила, что в полицию не пойдет, а отправится прямиком к госпоже начальнице. То есть к Жучихе. Про прозвище, разумеется, говорить не стала, но обрисовала начальницу гимназии подробно. Так, чтоб и сомнения не осталось: эта дама заезжего чиновника не испугается. Да и кто он ей? А совратить подшефную ей гимназистку – это уже серьезно, это ей самой вызов и вверенному заботам ее заведению.
Для убедительности Дашенька даже показала листок бумаги,
Так что все это не пустые слова, говорила Даша. В полиции, глядишь, и прислушаются – к начальнице-то гимназии. К ней, Даше Ложкиной, нет, – а вот к начальнице непременно. И еще, добавила Дашенька, сомнительно, что после всей этой истории в Петербурге захотят для товарища прокурора вакансию сохранять. Слишком все некрасиво получится.
При этих словах папенькин друг детства головой дернул и посмотрел на Дашеньку озадаченно. Видно, не ожидал от «цыпочки» этакой прыти. Просил разрешения взглянуть на листок. Да отчего ж не взглянуть? Не жалко, извольте. К тому же, на всякий непредвиденный случай, и копия тоже имеется.
Бумагу товарищ прокурора прочел, и не один раз. Губу закусил, совсем не авантажно взлохматил пятерней волосы. Потом сказал, что должен подумать, и удалился. Даже спокойной ночи не пожелал, невежа!
Утром к завтраку он не пришел. Кинулись выяснять – оказалось, еще затемно съехал. Только письмецо и оставил, с извинениями. Дашенька его видела: срочная надобность, прошу извинить, примите и проч. Словом, глупая болтовня.
Подумала про себя: все равно пойду к Жучихе. Почта и до Санкт-Петербурга жалобы доставляет. Времени больше пройдет, а так все равно. И приготовилась ждать.
А после обеда (папенька спать улегся, что получилось кстати) пожаловал почтальон. К Дашеньке. Посылочка ей оказалась, небольшая коробочка, обернутая коричневою бумагой. Что в ней, Дашенька догадалась сразу, с первого взгляда.
(Кстати, выяснилось позднее, что цена тому перстню не пять, а все восемь тысяч. Видно, не было иных средств у заезжего товарища прокурора.)
– Что умолк? – спросила мадам Дорис. – Докладывай свою чепуховину.
– Да я насчет братцев Свищовых, Егора с Федотом, медведей наших…
– И что с ними? Убили кого?
– Отчего ж сразу убили? Нет, хуже. Егорка хворь подцепил… Худую, французскую…
Мадам Дорис поморщилась.
– Это где ж? – И тут же взглядом впилась в управляющего: – Неужто у нас?! Ну? Отвечай!
– Нет, не у нас, как можно… – Иван Дормидонтович вытер отчего-то вспотевший лоб. – На стороне прихватил.
– Где?! Да что ж это я из тебя все клещами тащу!
– Стало быть, ходят они в одно место, –
– Что за дом?
– Навроде как молельный… Там сектанты обитаются, хлысты, справляют свои дела богомерзкие, – тут Иван Дормидонтович в сердцах даже сплюнул. – У них ведь как: сперва псалмы, а после голышом до кучи…
– Это я знаю, – перебила его Дорис, – ты дело говори. Откуда в Харбине хлысты? У них, я слышала, где-то в тайге деревенька.
– Верно. А здесь, в городе, считай, филиал имеется. Среди некоторых господ пользуется большою известностью. Егор говорил, будто раз признал там важного господина из дорожного управления. И даже как-то чиновника полицейского.
– Врет он все. Откуда ему чиновников знать?
– Может, и врет. Только говорил, будто чиновник тот его оформлял как-то в участке. Тому несколько лет назад…
– Ладно, мне дела нет. Чего ты хочешь?
– Так ведь доктора надо… А то сгниет наш Егорка как есть, на корню. Он и теперь уж вроде как не в себе ходит. Говорит, лучше руки на себя наложу, чем так жить. И ведь наложит, ирод! А нам где замену искать? Да и Федот без братца совсем одичает.
Мадам Дорис на мгновение задумалась.
– Нет у меня доктора на примете, – сказала она. – С прежним сам знаешь, как вышло. Иудою оказался, властям фискалил. А нового вдруг не найдешь, это дело тонкое, деликатное. Ничего, потерпит Егорка Свищов. Болезнь у него долгая. Только смотри: ему теперь в дом ходу нет! И чтоб никто к нему не шастал, а особо с кухни и с прачечной. Хоть под замок сажай. Если мое слово нарушит – не жить. Уразумел?
Иван Дормидонтович взглянул в круглые магнетические глаза хозяйки. Поежился.
– Понял, – повернулся уходить, но, вспомнив, вытянул из кармана сложенный вчетверо бумажный листок. – Тут вам послание. Через Тимофея какой-то господин передал. Подавальщик наш говорит – очень-но серьезный господин.
– Тоже, голубиную почту устроили, – фыркнула мадам, однако записку взяла. – Что за господин? Из наших?
– Не могу знать.
– А должен! – Мадам развернула бумагу.
Некоторое время молча смотрела в нее, потом сложила обратно:
– Сходи приведи.
– А вдруг ушел?
– Не ушел. Я знаю. Ступай.
– Прошу, – сказал «малиновый» официант. Он распахнул дверь и почтительно посторонился.
Павел Романович вошел в кабинет мадам Дорис.
По дороге им встретился длиннобородый управляющий, и лицо у него было одновременно растерянное и сердитое.
За столом (как-то очень по-мужски, словно в казенном присутствии) сидела начинающая полнеть женщина средних лет, с длинными волосами, уложенными в некую замысловатейшую конструкцию. Женщина смотрела прямо, и взгляд у нее был совершенно особенный. Таким могла обладать горгона Медуза. Однако на том сходство заканчивалось: в целом хозяйка веселого дома была весьма миловидна.