Харбинский экспресс-2. Интервенция
Шрифт:
Чен похлопал глазами – видно, не сразу понял, что значит: «по милости». А когда уразумел, принялся зеленеть на глазах. Сообразил, что к чему: и домик уединенный, и зверского вида агенты, и река поблизости – будет куда труп кинуть.
Вот тут его и кинуло в откровенность.
Много чего рассказал толстый китаец в этот час с лишком. Но, увы, ничего такого, что могло помочь следствию, Грач не услышал.
Мало-помалу он стал терять интерес. Чен это мигом определил и вновь испугался:
– Госоподин мне не верит?
– Нет.
– А вот и не глупости! – закричал Чен. – Есть один белый человек, русский доктор. Он тоже ищет тот корень. Тоже ходит по деревням и собирает рецепты. Только никого не убивает.
Хотел Грач отвесить ему затрещину (потому что сколько же можно сказки-то слушать?), да вдруг вспомнил бабий рассказ, подслушанный им утром на берегу.
Что они там болтали? Про мандрагору, шишкарник, волшебный корень, который будто дает лечебную силу и даже счастье притягивает. Это все чушь, разумеется. Но еще там толковали про некого доктора, промышляющего абортами (само собой, запрещенными). И доктор тот якобы тоже этим корнем интересовался. Впрочем, не бабы – а стражник об этом рассказывал.
Так, стоп. Что получается?
В один день от совершенно разных источников становится известно о каком-то лекаре, промышляющем в районе Пристани. Помимо своего противузаконного ремесла он занят также и поисками чудо-травы. Это с одной стороны.
Далее, где-то в городе скрываются двое японцев (это как минимум), в прошлом также имевших отношение к этому самому корню. Или траве, или черт-его-знает-чему.
Любопытное совпаденьице.
Но Грач в совпадения вовсе не верил. Множество раз убеждался, что все меж собою взаимосвязано. Надо только эту связь обнаружить, и тогда ох какие интересные вещи явятся перед взором!
Хорошо, сказал сам себе Грач. Допустим, что это – правда. Хотя бы даже наполовину. Что получается?
Да очень просто, ответил он сам себе. Если только на самом деле есть этот корень, и сила его такова, как о том говорит Чен, – то за него не то что паршивый «Метрополь» – пол-Харбина, не моргнув, вырежут.
Да, это мотив. Только вот беда: к полковнику с такой версией соваться не стоит.
Долго еще сидел перед окном Грач, обдумывая свою догадку. Каким бы невероятным ни казался сей корень, не будем его отметать сразу. Допустим, он существует – что тогда вырисовывается?
Ответ такой: вырисовывается какая-никакая картина. Далеко не полная и не ясная, однако по ней можно работать.
Только кому?
Ох, вот это вопрос! Работать-то предстоит судебному следователю. А Грач останется сбоку припека. В столь многообещающем деле!
«Не слишком ли жирно, господа? – спросил он, неизвестно к кому обращаясь. – Не слишком ли жирно?»
В этом момент в дверь постучали. Створка приоткрылась, и проклюнулась усатая физиономия одного из агентов:
– Седьмой
Грач встрепенулся:
– Верно. Давайте, ребятки.
– А с этим что? – спросил агент и показал себе под ноги.
(После допроса толстый Чен был связан и препровожден в погреб, где и дожидался теперь своей участи.)
– Выпусти, – сказал Грач. – Пускай. Он нам теперь без надобности.
Канцелярской работы обыкновенно чураются. Мало кто любит ее, писанину-то. И почему, спрашивается? Что до Грача, так ему сочинение служебных бумаг никогда не было в тягость. Сидишь себе, царапаешь перышком. И ногам отдых, и для мыслей полезно: выводишь аккуратненько строчки, одну за другой, а с ними вместе и картинка-то в голове складывается яснее.
Пока писал рапорт его высокоблагородию полковнику Карвасарову насчет последних событий (допрос Чена в документ, ясное дело, пока не был включен), все думал про теорийку с чудесным корнем. И не было у Грача на душе покоя – то покажется ему это все полною чепухой, то – перспективнейшей версией, с возможностями самыми соблазнительными. Для него самого, разумеется.
Спустя некоторое время (Грач уже переписал документ начисто и даже успел отнести секретарю, для регистрации) вошел дежурный и доложил, что явился некий извозчик, которого, по его словам, вызывали.
– Пускай заходит.
Вошел малый, одетый даже с некой возчицкой претензией, в кожаном картузе, который он теперь держал в кулаке.
– Чего тебе?
– Так городовой сказывал, будто в сыскном меня спрашивают…
– А ты кто?
– Извозчик, два-два-седьмой…
– А, ванька! Вспомнил тебя.
– Не ванька, – обидчиво сказал малый. – Не лихач, конечно, но и не ванька.
– А кто же?
– Из живейных будем.
– Вот как? Ну да мне дела нет до вашей классификации. Сказывай: куда ты того седока отвез?
– Какого?
– Да того, с которым через привокзальную площадь катил. Утром. Припоминаешь?
Малый наморщил лоб, переложил картуз из руки в руку:
– Так это тот, верно, что с читинского.
– Может, с читинского. – Грач глянул на специальный листок, прикрепленный возле стола, где были расписаны прибывавшие в Харбин поезда. – Да, по времени сходится. Ну?
– Странный господин, – ответил малый, отчего-то мрачнея. – Я уж ему говорю: надобно вам на квартиру. Есть у меня на примете: место спокойное, да и возьмет хозяйка недорого. А он отказался. Зафордыбачился, значит.
– Говори толком, куда поехал.
– Сперва в железнодорожную гостиницу сунулись. Уж, считай, прибыли, как вдруг велит поворачивать.
– Чего так?
– По-моему, буточников забоялся. Городовых, то бишь. Там теперь двое стоят, с шашками. Так вот, он как их увидал, так и говорит мне – поехали, значит, назад. И велел править к этой самой, прости господи, Дорис.