Харон
Шрифт:
— Тебе, в конце концов, не привыкать тоже. Мы скажем, что у нас остались двое малышей. Или трое. Что они без нас пропадут. Хотя бы без одного из нас. И старуха мать… Ведь моя мама еще жива. Должно же в нем сохраниться что-то человеческое.
— И этот кто-то один будешь, конечно, ты. Откуда ему знать, что ты уже четыре года, как упрятала старушку в богадельню.
— Прекрати! — Марго зашипела, как рассерженная кошка. — Это называется геронтологический пансионат для страдающих некоторыми нервными…
— Это называется сумасшедший дом. Старуха молодец,
— Да? А ты видел, что происходит с теми, кто здесь давно? Видел, какие они? Знаешь, что говорят про Тот берег? Тут есть один, Локо его зовут, я ходила, слушала. Радуйся, что я успела все разузнать так быстро. У нас есть шанс, понимаешь?
— Марго, не глупи. Это ты не понимаешь. Выдумываешь какое-то приключенческое кино, а это все по правде. Тот свет есть, вот он, и за грехи будет воздаяние. Мы умерли, погибли, разбились в автокатастрофе! Нас уже нет. Наш разговор — это разговор двух бесплотных душ, если только у нас с тобой, после всего, что мы творили при жизни, еще сохранились души. Это наше искупление. Мы должны пройти его до конца. — Мы бесплотные? Посмотри на меня. Посмотри на себя. Ты мерзнешь, ты греешь руки, ты все чувствуешь — это бесплотность?
— Не знаю, Марго… Сколько мы уже здесь, а я не ощущаю совершенно никаких обычных потребностей, желаний… Я даже тебя не хочу.
— Виктор, Виктор, слушай меня, очнись, мы должны вернуться. У нас только-только все пошло, мы только-только начали зарабатывать настоящие деньги…
— Деньги… Они всегда стояли для тебя превыше всего. Грязные деньги. Кровавые деньги.
— Пусть! Пусть так. Деньги всегда грязные, а где грязь, там v. кровь. Послушай, Виктор, я договорилась с этими, пятнистыми, страшными, и еще кое с кем… Он придет к нам сам, он зайдет за нами и скажет… Смотри, я кое-что сохранила… В нем шесть карат…
Дослушав до этого места, Харон решительно направился в двойной тамбур палатки. Коль уж настал твой выход, нечего заставлять ждать партнеров и публику.
Ему не понравился подслушанный диалог. Что-то в этом разговоре было неестественное, наигранное. Как в слишком аккуратных, неповторяющихся, книжных каких-то оскорблениях Марго своему Виктору.
«Но эти двое — совсем-совсем новенькие, — подумал он, переступая порог. — Точно, без меня была новая партия. Значит, я все-таки по-настоящему отсутствую, это никакая не иллюзия, сброс психического напряжения, который мне устраивают после особо сильных нагрузок. Это важно, да-да, это — важно…»
— Что, братцы-кролики, заждались? Покойнички мои дорогие?
Оглянувшись, Харон уселся на подобие стула.
Внутреннее убранство палатки роскошью не отличалось.
Пожалуй, только одно отличие — печка. Походно-армейский компактный вариант. Что-то вроде огромной паяльной лампы, упрятанной в двойной кожух, где пламя закрыто со всех сторон, а жар выдувается наружу нагнетаемым меж раскаленных стенок воздухом. Похожа на миниатюрный ракетный двигатель, подвешенный в прямоугольном параллелепипеде из металлических трубок.
Пока Марго с Виктором поселили в домике с печкой, по приходу в лагерь так определяют многих. Затем их переводят в палатки без обогрева, а к печкам помещают новеньких. Заведенная процедура.
Печка прилежно гудела, согревая тех, кто в этом нуждался. Она действительно работала без солярки для факела и электричества для вентилятора. И гари от нее, конечно, никакой не могло быть, поэтому коленчатая труба, что так и не сумел приладить Виктор, была попросту не нужна.
Все печки в лагере работали так — ни на чем. «От святого духа», — выразился бы Харон, если бы раз и навсегда не объявил себе подобные напоминания запретными. Да что там печки! Ого, в лагере было на что посмотреть, если кто интересуется, чудес на бытовом уровне хватало.
— Что примолкли? Боитесь Перевозчика? Не бойтесь, я не глотаю души живьем, я их только транспортирую. Я вообще очень тихий и покладистый. Видите, сам к вам пришел, как ты, Марго, не знаю уж с кем там договорилась.
Он всегда разговаривал с ними со всеми. Когда-то — надеясь, что вдруг найдется, кто услышит и ответит, с кем можно будет хоть беседой скрасить свое одиночество и обособленность. Напрасные надежды, он вскоре их оставил. Теперь разговаривал просто по привычке, чтобы не забыть, как это делается. Иногда шутил, но и шуток его никто не слышал.
«Ты никудышный психоаналитик, Харон. Все твои экстраполяции внешности по голосу и манере речи можешь без зазрения совести вышвырнуть в Реку. Пусть они там почернеют и утонут, туда и дорога. Ах, Марго, как вы, оказывается, аппетитны были в той своей жизни!..»
Из угла, с застеленного вытертым покрывалом ложа, на него смотрела томная крупная блондинка. Ямочки на уже тронутых здешней бледностью щеках и тревожные влажные ланьи глаза. Виктор был маленьким человечком, состоявшим из носа и сизых от щетины щек и меланхолии.
— Он слышит?
— Он глухонемой.
— Тогда он должен понимать по губам. Вы… благодарим, что вы откликнулись, что пришли. Мы ждали вас. Вам говорили? Мы хотим… но нам нечем платить. У нас ничего не осталось, совсем ничего.
Кольца со сверкающим камнем, замеченного им от входа, на пальце Марго уже не было. Она очень открыто, очень на виду держала пустые руки.
— Это было таким потрясением — вдруг, здесь… У нас близнецы, то есть двойняшки, мальчик и девочка, Боренька и Жанночка, они остались… у них тоже нет ничего, ничего… и никого…