He первая атака
Шрифт:
Наступил грозный час расплаты с лютым врагом...»
Днем пятого августа состоялось комсомольское собрание роты. Оно проходило в двух километрах от реки, в лесу.
Командир роты Антопов в своем кратком выступлении сказал о месте комсомольцев в бою и закончил речь так:
— Когда я вступил в комсомол, почувствовал себя сильней. И смелей. Комсомольский билет вместе со мной идет всегда в бой. Он придает мне силы. Комсомольцы с коммунистами всегда впереди, в самых опасных местах. По-моему, комсомолец — это самый хороший, самый смелый, самый бескорыстный друг и воин... Когда-то
Комсорг стал зачитывать заявления.
Сначала рассмотрели заявления украинца Остапа Черновола, грузина Серго Метервели, татарина Гайфуллы Гилязетдинова. Все они были единогласно приняты в ряды Всесоюзного Ленинского комсомола.
Когда очередь дошла до Тулебердиева, он уже стоял навытяжку, сжимая автомат. Глаза его смотрели куда-то вдаль, сквозь лес, на тот берег реки, туда, где завтра каждое слово должно подтвердиться делом. За свою двадцатилетнюю жизнь молодой киргиз понял, что на всех языках одинаково ценен и уважаем человек, верный своему слову. Он успел повидать краснобаев, залихватских болтунов, проповедующих одно, но живущих вопреки своим проповедям.
Он же — сын Киргизии — знал лишь одно: Родина должна быть свободной! Во что бы то ни стало, но свободной! И больше всего он ценил тех, у кого слова не расходятся с делом.
Он знал, что надо заслужить право на вступление в комсомол, и теперь, когда перед строем ему первому вручили гвардейский значок, когда его при всех назвали храбрым, когда при всех сказали, что он достоин, — теперь он решился.
Чолпонбай стоял навытяжку, сжимая автомат, стоял как вкопанный. Взгляд его коснулся гвардейского значка.
— Клянусь, товарищи, не подведу вас. А если понадобится, жизнь отдам, всю жизнь до последнего дыхания за Родину!
— Кто «за»? — спросил комсорг.
И руки всех взметнулись над головами.
— Единогласно!
— Поздравляю, гвардеец Тулебердиев! Вы приняты. Вы — комсомолец!
Своей радостью Чолпонбай поделился с родными. В тот же день он написал брату Токошу и своей любимой девушке.
«Милая Гюльнар! — писал он на клочке бумаги. — Моя радость, моя надежда, мой свет! Как долго не писал я тебе: на войне человек не принадлежит себе. Идут жаркие бои. Идут каждый день, по нескольку раз в день. Ребята измотались. Мало спим, мало отдыхаем.
Но я держусь стойко. Твои письма согревают меня. А сегодня у меня большой праздник, великий день. Можешь поздравить — я комсомолец. В Ленинский комсомол принят. Я об этом, скажу по секрету, мечтал давно. Теперь буду драться за троих: за тебя, за комсомол, за себя. Мы остановили фашиста, не пускаем его дальше. И не пустим. Мы поклялись всей ротой не отступать ни на шаг. Будем идти только вперед. Поклялся и я перед друзьями.
Будем бить врага по-киргизски, как били его наши предки — батыры. Буду бить за тебя, за родной аул, за нашу
...Скоро в бой пойдем. Очень хочется получить твое письмо. А еще больше — увидеть твои глаза, погладить твои шелковистые косички».
Хотелось еще многое и о многом написать, но стало совсем темно. К тому же пора сменять Гилязетдинова на посту наблюдателя. Опять ни минуты не спал. Ну да ладно. Еще один день...
Это было вчера. Сейчас казалось, что это было давно. Ведь в жизни порой годы кажутся короче дня, а день от рассвета до первых вечерних звезд — бесконечным. Как в песне: «Мне каждый миг казался часом, а час вытягивался в день».
Да нет, не вчера, не год, не тысячу лет назад — сегодня все это было.
И вот почему так усиленно бьется сердце: то обрывки, то целые картины пережитого проходят перед глазами, и жизнь кажется позади такой огромной, что даже воспоминаний от одного сегодняшнего дня — от этого вручения гвардейских значков, от принятия в комсомол, — уже одного такого дня хватило бы на всю жизнь. Как же она прекрасна, жизнь, если дала мне, Чоке, так много, если таким волнением потрясает душу! Чем отплатить за все? Чем?..
— Послушай, Чоке... — заговорил Сергей так тихо, что Чолпонбай насторожился и встревожился.
Так или почти так говорил Сергей, когда они хоронили друзей, павших смертью храбрых. Но сейчас оба они были целы и невредимы. Их группа, в которой Чолпонбай был одиннадцатым, завтра на рассвете, точнее, перед рассветом должна переправиться через Дон и овладеть Меловой горой. Завтра, но отчего же сегодня с такой грустью заговорил Сергей. Да и, честно говоря, весь сегодняшний день он пробыл со мной необычно долго, хотя (он знал это) надо было отнести материал в редакцию для завтрашнего номера газеты. А уже вечереет. Солнце спряталось за горизонт. А он со мной. И как-то странно, печально смотрит и все руку держит у сердца, около кармана, где хранит партийный билет. Вот он снова расстегивает карман, достает конверт, протягивает его:
— Возьми себя в руки, Чоке...
Еще ничего не подозревая, Чолпонбай рывком взял письмо, начал быстро читать и... ничего не понял: буквы дрожали как в лихорадке.
Прочитал еще раз...
«Токош погиб, Токош...»
Звенело в голове. Чем-то тяжелым стиснуло виски.
Сергей, посмотрев в лицо друга, вздрогнул: он ожидал всего, но только не этого. Перед ним, спрятав голову в плечи, стоял мальчик. И плакал навзрыд, захлебываясь.
Сергей даже растерялся. Надо что-то сказать, помочь как-то.
— Чоке! Возьми себя в руки... Стыдись перед памятью Токоша! Ему не нужны наши слезы. Токош требует мести. Ты слышишь меня? Мести в яростном бою!
Да, Чоке услышал. В его памяти пронеслись один за другим дни детства и юношества, проведенные вместе с Токошем. Возникали и тут же улетучивались куда-то в бездну горы, кони, скачки, школа, сокол... И всюду лицо Токоша. Скорее бы ночь, скорее бы переправа, бой... Он вспомнил письмо земляков, напечатанное в солдатской газете, которую он сохранил. Вытащил ее из противогазной сумки и стал вслух читать, наверное, для того, чтобы немного успокоить себя: