Хелл

Пий Лолита

Словно сердце больное, рыдает смычок…

Свет гаснет.

Погружается солнце в кровавый поток…

В комнату только что вошел Джулиан, он подходит ко мне, обнимает меня, а я думаю о других объятиях. Где ты, любовь моя? Спишь как младенец в своей широкой белоснежной постели? Или, как меня, тебя обнимают чьи-то руки, от которых ты не можешь освободиться, чьи-то губы ищут твои губы, ты чувствуешь чужое дыхание, в котором тщетно пытаешься уловить дыхание мое? Ты закрываешь глаза и думаешь обо мне. И вот — твое лицо склоняется к моему, твои ресницы касаются моего лба. Не открывая глаз, я вижу твои черты, нежно ласкаю тебя. Твой нос. Твои глаза. Твои уста. Да, твои уста… В несказанном поцелуе они сливаются с моими устами. Поцелуи уже следуют один за другим, все нетерпеливее

и нетерпеливее, все крепче и крепче. Ты берешь меня на руки и несешь. Мои веки по-прежнему сомкнуты, но это не мешает мне, ломая ногти, рвать пуговицы на твоей рубашке. Все как прежде… Я откидываю назад голову, я смеюсь, смеюсь от радости, от счастья, что я снова с тобой, в твоих объятиях. Наши ноги сплетаются, твои губы обжигают мою шею. Одна моя рука вцепилась в твои волосы, другая сражается с твоим ремнем и наконец вместе со всем остальным отшвыривает его. Я в нетерпении, ты тоже. В какой-то акробатической позе я избавляюсь от своих джинсов, ни на секунду не переставая целовать тебя. Мне кажется, если я потеряю тебя хотя бы на мгновение, то потеряюнавсегда. «Я люблю тебя!» — кричат мои мускулы, напряженные в стремлении достичь наивысшего наслаждения. Ты весь мой, я вся твоя, я счастлива…

Я открываю глаза. У моего лица, совсем рядом, лицо Джулиана. Его руки обнимают меня. Я сижу на краю джакузи, он стоит.

— Убирайся! Убирайся!

Это кричу я.

В недоумении он собирает свои манатки и исчезает, прикрыв за собой дверь. Раздетая, я сижу на этом проклятом джакузи. За опущенными шторами занимается рассвет. Мой взорванный сон душит меня, я заливаюсь горькими слезами…

Не знаю, сколько времени просидела я там, плача в тишине, в полном отчаянии. Я нащупываю в кармане своих джинсов твердый комочек, нужно найти что-нибудь, чтобы размять его. Около умывальника лежит нечто вроде скальпеля. Надо только протянуть руку. Мои пальцы сжимаются на остром лезвии, ручка твердая. Я кладу комок и изо всех сил колочу по нему. Он рассыпается. Белая пудра — еще не все, нужна соломинка. Боль заставляет меня разжать стиснутые пальцы, металлический скальпель, звякнув, падает напол. Я поранила ладонь, кровь у меня такая же красная, как мое платье от Валентино. Она сочится, вырисовывая узоры на моем предплечье. Красные пятнышки пачкают мой белоснежный кокс. Мне это представляется символичным. Соломинки нет. Но в ящичке шкафчика полно «зеленых». Я скручиваю одну купюру в тонкую трубочку. Мы столько раз делали это вместе с Андреа. Мне кажется, я сейчас с ним. Я вставляю трубочку в левую ноздрю, потом в правую. Потом опять в левую… Пока кокс не кончился. Весь… Шансов мало, что я от этого подохну. Я сажусь. Секунда, когда мне так хорошо. Всего одна секунда. Я перебрала. Мои мысли путаются. Я поднимаю голову. Напротив меня зеркало, в нем девушка с блуждающим взглядом сидит на краю джакузи со смятой купюрой в руке, со следами порошка на подбородке и с всклокоченными волосами… И мои слезы, которые всетекут и текут по щекам. Девушка встает, натягивает джинсы, застегивает пояс с металлическими заклепками, закуривает. Ее ноги дрожат, пошатываясь, она выходит из ванной…

Я прохожу через комнату, Лидия лежит на том же месте, она уснула и похожа на спящего подростка. Из соседней комнаты доносятся восторженные вопли. Виктория и… Крис. Или Мирко. Я приоткрываю дверь в ту комнату. Двое.

Моя сумка осталась в гостиной. Я беру ее. И мне снова слышится моя любимая песня. Горло у меня словно из мрамора и металла. Мои шаги по паркету чудовищно гремят. Дверь хлопает, вот и лифт… Холл, конторка администратора, еще дверь, и я на улице. Никого. Я ищу такси. Ни одного. Утро холодное. Звонит мой мобильник. Сообщение на дисплее.Что нужно Габриель от меня в такой час? Глухая тоска сжимает мне грудь. Онемевшими от холода пальцами мне никак не удается нащупать эту чертову кнопку. Наконец побежала строчка. Одна фраза. Одна-единственная. Я читаю ее. Я ее перечитываю. Я слишком много плакала, больше у меня нет слез.

У меня подкашиваются ноги. Вандомская площадь, семь утра. Девушка, стоя на коленях, кусает окровавленные руки. И кричит. В ее

крике бессвязные причитания. Словно ее отчаяние приняло форму. Форму крика. Я кричу, что рухнула мечта, я кричу, что рухнул мир. Я кричу, что рухнул человек, которого я люблю, что он, как дурак, врезался в кого-то, возвращаясь из «Кабаре» на своей тачке за пятьсот тысяч, а она оказалась неспособной защитить его. Погиб в аварии. Мертв. Я кричу, что жизнь, проклятая жизнь, которую дают и отнимают, жестока. Я кричу, что мы жили вместе, что мы могли бы жить и дальше. Я кричу, какой он. Каким он был. Каким мог бы стать. Я кричу о своем отчаянии, о своей любви… о своей любви… о своей любви…

Но как отблеск потира — твой образ священный![29]

Глава 13

Человечество страдает. Мир — это огромная равнина, на которой хрипят агонизирующие люди. Они, безликие «человеки», разгуливают по ней, скрывая за своей невозмутимостью зияющие раны.

Счастье… человек только видит его внешнюю сторону, которую старается показать ему сосед. Но не завидуйте счастью соседа. Он педофил, наркоман и шизофреник. И к тому же он завидует полной гармонии, царящей в вашей семье, которую вы и ваша жена постоянно демонстрируете ему. Он не знает, что жена вас поколачивает, а ваши дети на самом деле не ваши.

Счастье — всего лишь оптический обман, два зеркала, которые бесконечно отражают друг другу один и тот же образ. Не пытайтесь увидеть оригинал, его не существует.

Не говорите, что счастье мимолетно. Счастье не мимолетно. Наши чувства, когда мы мним себя счастливыми, когда мы любим, когда мы достигли чего-то, — это всего лишь отсрочка перед минутой, когда мы поймем свою ошибку: быть любимым — это нечто удивительное, все, чего вы достигли до того, теряет всякий смысл, но это приносит вам не несчастье, а осознание. Осознание, что счастье не уходит само по себе, оно убивается.

Мы придумали свет, чтобы избежать тьмы. Мы поместили на небе звезды, мы через каждые два метра поставили на улицах фонари. Мы завели в домах лампы. Погасите звезды и созерцайте небо. Чего вы хотите? Ничего. Перед вами бесконечность, которую ваш ограниченный ум не может постичь, и вы просто ничего не видите. Это вас ужасает. Да, ужасно оказаться перед лицом бесконечности. Успокойтесь, ваши глаза всегда будут останавливаться на звездах, они ослепляют вас, и вы даже не пытаетесь заглянуть глубже. И не видите пустоту, которую они скрывают.

Погасите свет и широко раскройте глаза. Нет, вы все равно ничего не увидите.

Чем гуще мрак, тем больше ощущение, что вы его не видите. Мрак не вокруг, он внутри нас.

Я несу кару светом. Глаза моего рассудка широко раскрыты на жизнь и созерцают пустоту.

И все-таки мерцает во мне какая-то насмешливая искорка смутной надежды, она иногда заставляет меня забыть горький привкус гниющей сердцевины мира, крохотная, тоненькая искорка, единственная преграда между мной и самоуничтожением.

Хотя и вся в муках пессимизма, бездны истины, я все же жила.

Я еще живу.

Почему? Я не знаю. Каждое утро, высвобождаясь из пленительных объятий Морфея, я цепенею при мысли, как бесконечно будет ползти время до того часа, когда я снова смогу погрузиться в благостное небытие сна.

Поскольку мне обязательно нужно как-то провести время и помешать себе думать, я занимаюсь собой. Самое ничтожное занятие. Чрезмерная забота о себе — единственное спасение от моей латентной тоски, и я с усердием занимаюсь этим, чтобы изгнать из головы мрачные мысли. Так я постигаю искусство жить.

Мне восемнадцать лет, я одеваюсь у Прады. Я модная девушка. Я таскаю свое безвольное тело из одного светского кафе в другое светское кафе, я каждый вечер ужинаю в одном из огромных новых ресторанов, которые заполнили улицу Марбёф и все вокруг нее, world food[30]вызывает у меня отвращение, и моя тарелка отправляется на кухню нетронутой.

А потом я ухожу. От всех этих заведений меня тошнит больше, чем от world food.

Когда я выполняю светские условности, то в душе испытываю такое отвращение, что едва держусь на ногах. Но я не могу пренебречь ими. Перестать ходить туда… все равночто перестать курить.