Хелл
Шрифт:
Мы стали слишком стары для «Клуба» и наконец пришли к выводу, что это место, где мы чувствовали себя как рыба в воде, отныне не представляет для нас ни малейшего интереса… Аквариум опустел, а мы доросли до уровня настоящих кафе и баров, там мы почувствовали себя взрослыми. Взрослыми? Да на нас смотрели как на забавных зверушек! Наш юный возраст удивлял, наша наглость удивляла еще больше, но деньги открывают все двери, и теперь в этих заведениях, претендующих на то, что они для избранной публики, мы сокрушаем женщин полусвета. А кого там только нет, настоящий римейк «Человеческой комедии»: чиновники middle class[24],которые живут на сорока квадратных метрах и, лишь бы показать себя, спускают свое жалованье
В массе людей нас ничтожная доля, но мы чувствуем себя многочисленной кастой и знать не знаем, что там происходит внизу. В тот час, когда вы встаете, чтобы идти вкалывать, мы, пьяные и безмятежные, только ложимся спать, спустив за одну ночь столько, сколько вы тратите на питание за неделю, больше, чем вы платите за квартиру, даже больше вашего жалованья. И самое скверное то, что это нормально, и завтра мы будем делать то же самое, и послезавтра тоже, и так каждый день, пока не подохнем.
Вас это возмущает? Тем лучше, для того мы и стараемся.
Я молодой подонок, мерзкий молодой подонок, который плюет на ваше возмущение с высоты своих двадцати двух лет и своих миллионов. Мое кредо? Послать к черту мир! Понятно?
Ведь послать к черту мир — это выход, панацея от скуки. Вывести из себя, послать к черту, возмутить лицемеров, морально опустившихся, нетерпимых, без оснований претенциозных, соседей, буржуа, скупердяев, фантазеров, безнадежных посредственностей, тех, кто покупает большие машины в кредит, тех, кто разглагольствует о политике, тех, кто обзывает девушек шлюхами, потому что не поимел их, кто критикует книги, не прочтя, тех, кто проповедует только в своей церкви, тех, кто размахивает пачкой тысячефранковых купюр перед официантами, тех, кто не любит полицейских, о других я уже не говорю.
У меня есть два безошибочных орудия, чтобы развивать свое искусство жить: первое — мое несомненное физическое, интеллектуальное, финансовое и социальное превосходство, ими я с первого раза сокрушаю противника, они делают меня неуязвимым при любой атаке, а второе — мне на все наплевать и я ничего не стыжусь.
Вы считаете это мальчишеством? У меня другое мнение.
Я плюю на мир, потому что ненавижу его.
Я ненавижу его за то, что он не такой, каким я хотел бы его видеть. Я идеалист, я дорожу вышедшими из употребления ценностями, я чту мужество, самоотверженность, благородство. Моя жизнь — поиск чего-то, чего больше нет, мои предки были героями, а я всего-навсего сын своего отца. Бунтовщик без причины, я подохну или в аварии своего «порше», или от передозировки, тогда как хотел бы умереть в сражении.
В каком сражении? В мире, где Бог — это Социальный Успех, в мире, в котором спасают только в кино?
Тщетно ищу я в каждом хоть крупицу поэзии, воодушевления в споре, идеалов, если не мыслей, но люди проходят мимо, они торопятся, плохо одетые, с потухшим взором, в котором лишь одни заботы.
Я ничего не могу сделать для них. Я ничего не могу ни для кого.
Я
Девочки Шестнадцатого округа носят меховые манто и часы «Картье», льют слезы из-за одного «да» или одного «нет» и симулируют оргазм. Они «выходят в свет» в четырнадцать, принимают дурь в пятнадцать, делают минет в шестнадцать. В семнадцать они позволяют какому-нибудь богатенькому сыночку лишить себя невинности, в семнадцать же впервые обращаются к хирургу — нос, липосакция, грудь. Они страдают комплексом Электры и непомерно высоко оценивают собственную персону, они слушают бездарную музыку, покупают одинаковые сумки и все терпеть не могут своих родителей. Они научились читать по «Вуаси», они сторонятся «плебса», они целыми днями перемывают косточки своим подружкам, и в голове у них нет ни единой мысли.
Все, что они любят, кроме себя и своих йоркширских терьеров, — это деньги.
Их ясные глаза, должно быть, проникают сквозь стены, они оценивают вашу обувь, ваши часы, лаская вашу грудь, они изучают лейблы ваших костюмов, украдкой любопытствуют, какого цвета ваша кредитная карточка, насколько плотно набит бумажник в вашем кармане, они знают, какой модели ваш «порше», где в зале ваш постоянный столик, знают, что вы пьете, что едите, какие чаевые оставляете водителю заведения, знают ваше имя, знают, чем занимается ваш отец, сколько он зарабатывает и сколько отваливает вам…
Все они шлюхи. Тем лучше для меня.
А я словно универсальный переходной приз, самый красивый и самый яркий любовник Парижа, обо мне грезят все маленькие дурочки, с которыми никто ни разу не переспал иникто никогда не переспит.
Я бы мог всех их перетрахать. Но меня это не забавляет. Меня забавляет другое — играть на их нервах, мучить их, заставлять их унижаться.
Из этого я сделал искусство (еще одно). И самое отвратительное здесь то, что после всего они снова умоляют о встрече, обрывают мой телефон, умоляют выпить с ними по чашечке кофе или по стаканчику вина, потому что, видите ли, им необходимо со мной поговорить, они на людях закатывают мне истерики, трезвонят по всему свету, что влюблены в меня и что они не понимают, почему я так обошелся с ними.
И самое смешное то, что все они воображают, будто я не тронул их потому, что слишком их уважаю.
Я трахал только проституток, я люблю хорошо сделанную работу.
Я трахал только проституток, пока не встретил ее…
Я в своей гостиной у ночного окна, я смотрю, как в городе зажигаются огни. Я пью водку с тоником и думаю о Хелл.
Я много слышал о ней, слышал мнения самые противоречивые, и они меня заинтриговали: одни говорили, что она глупа, поразительно глупа, потом кто-то превозносил ее интеллект, кое-кто поговаривал, будто она частый гость в психушке, правда, позднее я узнал, что это брехня, еще мне рассказывали, как она безудержно хохочет, как затеваетпровокационные споры, говорили, что побаиваются ее, когда она не в духе. Но все сходились в двух пунктах: она красивая и она чокнутая.
Я встретил ее, бродя как-то по бутикам, она рыдала у витрины «BabyДиор», я так никогда и не узнал почему. Она была во всем черном и красива какой-то обнаженной красотой. Два месяца меня преследовал ее взгляд, но я ничего не предпринимал, чтобы вновь увидеть ее. Не хотел провоцировать судьбу. Мы встретились опять случайно в одно из воскресений, в полночь, я повез ее поужинать в «Калавадос», и там она спела песенку Ферре об умершей любви, она пела, глядя мне в глаза, будто в них читала слова.