Хьервард (Сборник)
Шрифт:
Матёрый волчара только хрипнуть и успел, перед мордой мелькнула широкая ладонь, схватили за шкирку и несильно приложили о ближайшее дерево. Чёрные глаза на мгновение потухли, заволоклись багровой мутью, но сильные руки Драконовича легонько встряхнули — и они вновь зажглись жизнью.
Мелькнули жёлтые клыки, брызнула густая слюна, но стоило тыкнуть волчьей мордой в медальон, что болтался у лесного воина на груди, как тот сразу притих. Носящий такой медальон лесного собрата не тронет, может лишь приложит слегка, чтоб ума-разума набрался, но убить — никогда. Даже, если лютый хищник подберётся к беззащитному оленёнку,
Драконович дал волку отдышаться, выбросить муть ярости из взгляда, только после этого нараспев произнёс грубоватым голосом:
— Обрети дар речи, тварь бессловесная, — и ещё сильнее прижал хищника к земле.
Тот, как только отзвучало последнее слово, дёрнулся, силясь вырваться из цепких рук лесного воина, но тот держал крепко, выпрямив руки, чтобы не сгибались в локтях — так хватка надёжнее — и терпеливо ждал.
Допрос, допрос! — стучало в голове волка. Общались бы на его языке — языке клыков, когтей, пролитой крови — был бы шанс, но в человечьей речи лесной воин заведомо сильнее. Он говорил на своём наречье всю жизнь, он же, тварь бессловесная, привык доказывать всю в драке, когда чувствуешь вкус вражьей кровушки, клыки вонзаются в тёплую плоть, и чувствуешь, как сознание выворачивается, обращаясь в сознание лютого берсерка. Вот это — речь, даже — кровавая песнь!
Наконец, затих, лишь свистящее дыхание нарушало тишину. Драконович ослабил хватку, затем и вовсе отпустил, шаг назад, и воздух расчертил короткий взмах меча. Он вонзился рядом с волком, но опять-таки не глубоко — так, чтобы быстро оборвать жизнь лесного хищника. Если что.
— Говори. — Коротко кинул Драконович.
Из пасти вместе с дыханием вырвалось приглушённое рычание, но с каждым мигом теряло грубость, разбивалось на короткие рыки, что звучали всё чаще и чаще. Наконец и настоящие объёмные слова появились:
— Что-р-р… Что нужно-хн-р?..
— Что с лесом? — отрубил Драконович, выжидающе выпячивая вперёд подбородок. — Почему затих?
Рыки, а затем:
— Не-р знаю… Тревожно, давит-р-х-х…
— Что давит? Как?
Волк закашлялся — воздух противно тёрся о горло, разом огрубевшее. Он судорожно глотал, стараясь заглушить кашель, но всё не проходил, настойчиво доводил, словно хотел, чтобы хлынула кровь, наполнила пасть…
— Не понятно… Просто тяжело-р-р, голову трудно поднять-р-х-р…
Лесной воин всё меньше и меньше понимал загнанное животное, пора заканчивать.
— Чужаков не видел? — Спросил последнее с надеждой в голосе.
— Нет-хр-р-р…
Вновь меч взлетел в высь, волчара в ужасе захлопнул глаза, а когда раскрыл, рядом никого. Только узкое углубление от меча.
Строгие посеревшие стволы — вновь навстречу, в глаза, в лицо. Быстро, стремительно, что кажется, не ты мчишься по лесу, а лес ринулся на тебя древесной толпой, пытается бросить наземь, чтобы окровавленное лицо покоилось в пыли, чтобы не вставал больше. Меч пытается ударить по лопаткам, но тщетно, добротно прилажено, ноги пружинисто отталкиваются от земли, что не бег даже получается, прыжковый полёт. И ветер — очухался! — в лицо!
Всё реже и реже солнечные лучи пробиваются меж веток, чтобы
И вот дремучий лес распахнул объятья, Драконович вышел на широкую поляну. Солнце здесь уже не пряталось за листвой, во всю извергало на затылок поток горячих лучей, шаловливо играющих в волосах. Скулы воина расслабились, в этом месте все тревоги мигом улетучивались, и на душе становилось покойно. Вот только всё это не совсем гармонировало с избой, что возвышалась посреди поляны. Именно возвышалась, а не стояла.
Вокруг избы высилась изгородь из нетолстых посеревших жердей, сверху каждый украшал человеческий череп, белый, гладкий, словно хорошо обглоданный. Лучи отражались от натёртой поверхности, и солнечные зайчики весело глядели из провалов глазниц. Драконович скосил глаз на руки, довольно отметил, что черепа всё же поменьше шаров мускул, что перекатываются под кожей. Тоже гладкие, коричневые от солнца.
За рядом черепов можно разглядеть покосившуюся крышу, в которую неопрятно воткнута дымовая труба. Кроме трубы в крыше несколько дыр, все кое-как заделаны на скорую руку, ясно, что всё это смоет первым же дождём достаточной силы. Единственное, как знал Драконович, окно занавешено пожелтевшими, словно старый пергамент, во множестве мест заплатанными занавесками. На подоконнике пригорюнился почти засохший голубенький цветочек, неизвестно как прижившийся в потрескавшемся глиняном горшке. Лесной воин знал, дикие цветы редко когда живут в неволе, им нужен простор и собратья, растущие рядом. Как сумел выжить этот, да ещё и чахнет, не погибая, он понять не мог.
Занавески раздвинулись, выглянуло сморщенное старушечье лицо. Окинуло взглядом дворик, потом взгляд скользнул за изгородь и, наконец, наткнулся на высокую фигуру Драконовича. Морщинистая слива лица расплылась в улыбке. Половина зубов уже давно выпала, другая пожелтела, изъедена чернотой, но всё же улыбка добрая, искренняя, Драконович такое всегда чувствовал. Только оттачивал это искусство на лишь животных, с коими общался гораздо чаще, чем с людьми. Вы же замечали, что псы, кошки и прочие тоже могут льстиво подлизываться, выпрашивая лакомый кусочек.
— Драконя, свет мой ясный! — поприветствовала старуха скрипучим, как болотная коряга, голосом.
— Здравствуй, бабушка Оргона, — ответил он, специально придавая голосу громовую раскатистость.
Улыбка Бабушки Оргоны стала ещё шире.
— Красуешься, Драконя. Разве я не говорила, что это не очень хорошо?
Драконович ничего не сказал, только расправил плечи и нарочито выдвинул вперёд широкие плиты груди. Мускулы на руках заиграли, шарами закатались под кожей, та ещё больше заблестела на солнце. Кожаный пояс заскрипел под упругими валиками торса. Старушка не удержалась — рассмеялась.