Хищник. Том 1. Воин без имени
Шрифт:
Но тут враги снова напали на нас, теперь уже яростно размахивая мечами, боевыми топорами и пиками. Дайла отбросил свой щит, чтобы отразить удар топора какого-то всадника, который, несомненно, зарубил бы меня, потому что я стоял как вкопанный, оцепенев, пока громкое «хрясть!» тяжелой стали о кожу не вывело меня из ступора. Я взмахнул мечом и со всех ног помчался к Амаламене, как мне и приказывал Дайла.
Бежать было тяжело, мое сердце бешено колотилось, но я не останавливался. Дайла, разумеется, ошибался, но в его рассуждениях была логика. Ведь одна хазарка уже спутала нам планы. Так почему предательницей не могла оказаться и другая? Однако, похоже, на самом деле все было не так. Не дождавшись в условленном месте предателя с пакетом, наши враги поняли, что мы разоблачили его. Нетрудно было догадаться, что из предосторожности мы отправимся из Пауталии дальше по другой дороге. Но времени объяснять все Дайле не было. А ведь это была моя задумка, и именно я приложил все силы, чтобы Дайла поверил, будто в нашем отряде есть прислужница-хазарка. Получается, я совершил еще одну ошибку, и, возможно, роковую.
Внутри carruca я обнаружил Амаламену. С ней произошло то, чего я страшился, но ожидал. В тусклом свете лампы дозорный попросту не мог разглядеть, кем в действительности была «хазарка». Думая, что убивает врага, караульный нанес Амаламене удар мечом, вонзив металл в ее бледную девичью грудь, как раз в то место, над которым висел пузырек с молоком Богородицы. Из раны вытекло не слишком много крови: в моей бедной возлюбленной сестричке из-за болезни ее осталось совсем мало.
«Ну, — подумал я, — это, во всяком случае, более быстрая и милосердная смерть, чем та, которую предсказывали ей врачи. И Амаламена умерла, гордясь собой, не пытаясь отчаянно ухватиться за едва теплившуюся в ней жизнь и не прося прекратить ее медленное угасание. Она была счастлива и беззаботна в тот день и умерла такой». На лице принцессы все еще блуждала слабая улыбка, и ее раскрытые глаза, хотя они уже и потеряли свой живой блеск, еще притягивали цветом Gemini.
Я нежно прикрыл эти синие глаза веками цвета слоновой кости и так же нежно поцеловал Амаламену в розовато-жемчужные уста, они еще были теплыми. Затем, тяжело вздохнув, повернулся, чтобы пойти и присоединиться к своим товарищам и умереть вместе с ними. Даже с такого расстояния я мог расслышать шум сражения, но я знал, что оно не продлится долго. Наш враг — а я был уверен, что это Теодорих Страбон, — после того как все его уловки, имевшие целью захватить пакет, провалились, теперь пришел сам, чтобы забрать документ с помощью грубой силы, и привел с собой достаточно воинов, дабы всех нас уничтожить. Я снова вздохнул: только сегодня утром я обновил свой «змеиный» меч, и вот теперь мне уже предстояло воспользоваться им в последний раз. И до чего же печально, что люди Страбона, хотя они и были отвратительными изменниками, все же были остроготами.
И тут мне в голову пришла одна мысль. Я не боялся смерти и не пытался избежать ее. Для воина весьма почетно погибнуть в сражении. Однако было бы непростительным расточительством умирать, если я мог оказаться гораздо полезней для моего короля и народа живым. Дайла хотел, чтобы я спас Амаламену, ведь принцесса могла оказаться заложницей Страбона. Пока она оставалась жива, он мог бы требовать от ее брата любых уступок, даже отказа от соглашения с Зеноном, которое тот даровал Теодориху. Ну, теперь Страбон не сможет воспользоваться принцессой, ведь Амаламена мертва. Хотя… предположим, его заставят поверить, что он захватил ее живой. И если эта поддельная принцесса, попав в плен, окажется в заключении среди его военачальников, в самой глубине вражеской крепости, не станет ли она в таком случае более ценным воином, чем все те, кто останется снаружи?
Я торопливо стащил с себя доспехи и сапоги и закинул их в кусты за повозку. Я уже хотел было выбросить и свой бесценный «змеиный» меч, но затем придумал кое-что получше. Я избавился от пояса и ножен и снова напоил свой меч кровью, хотя и с болью в сердце. Я осторожно воткнул его в рану на груди Амаламены, беззвучно попросив у нее прощения, а затем как следует нажал, воткнул меч в рану по самую рукоятку и оставил его там.
Я разделся до набедренной повязки, которую все еще носил, затем достал из сундука лучший наряд принцессы и ее украшения. Ее strophion я подвязал свои груди, чтобы они стали выше, круглей и между ними появилась ложбинка. Я надел на себя один из нарядов Амаламены, тонкий белый amiculum [271] и подпоясался золотым пояском. Искусно сделанные золотые фибулы я прикрепил к плечам и обул золотистые кожаные сандалии. Мои волосы были примяты шлемом, поэтому я взлохматил их и уложил, насколько это было возможно, чтобы они выглядели женственно. Не помешала бы еще и косметика, но, поскольку отдаленный шум сражения к тому времени уже стих, я лишь наскоро надушился розовыми духами принцессы: шею, за ушами, запястья и ложбинку между грудей, чтобы замаскировать bromos musaros, которым была пропитана вся одежда Амаламены. Затем я встал на колени перед ее телом и, бормоча извинения, снял с шеи золотую цепочку с тремя подвесками и надел ее на себя. Потом я засунул фальшивый документ за пазуху — и только я это сделал, как появился вражеский воин, которому предстояло взять меня в плен.
271
Плащ (лат.).
Со звуком, напоминающим грохот грома на небесах, занавески carruca были сорваны, и одновременно мужчина, который сделал это, издал торжествующий рык. Он стоял снаружи возле повозки: мускулистый и такой огромный, что его шлем чуть не задевал крышу. Поскольку верзила продолжал издавать все тот же звериный рык, я невольно — и это не было притворством — в ужасе отшатнулся от него, словно и на самом деле был испуганной девственницей. Из-за того что на нем был готский шлем, я не смог разглядеть ничего, кроме его бороды, рта и глаз. Борода была рыжеватая с проседью, очень длинная, взъерошенная и щетинистая, как иглы ежа. Рычащий рот был раскрыт во всю ширь, из него изливалась слюна, он был полон длинных, почти как у лошади, желтых зубов. Налитые кровью глаза с набрякшими веками можно было бы сравнить с глазами огромной лягушки. Казалось, они изучали внутреннее убранство повозки от стенки до стенки, не в силах сфокусироваться, потому что глазные яблоки были направлены в разные стороны.