Хищник. Том 1. Воин без имени
Шрифт:
— Тогда я рада, что я женщина, — сказал я. — В противном случае я никогда бы не встретилась с тобой.
— Не говоря уже о том, что ты никогда бы не легла со мной, — произнесла Дейдамиа, счастливо улыбаясь. — Мы должны чаще заниматься этим, сестра Торн.
И мы делали это все чаще и чаще, и научили друг друга множеству способов отправлять религиозные обряды; в этой связи мне есть много чего рассказать, но это я, пожалуй, приберегу напоследок. А пока что скажу следующее: мы с Дейдамией были настолько увлечены друг другом, что стали ужасно неосторожными. Однажды, незадолго до наступления зимы, мы испытали такой экстаз, что не увидели приближения некоей назойливой сестры Элиссы. Мы не замечали ее до тех пор, пока она (полагаю, предварительно некоторое
— Вы видите, nonna? [7] — произнес торжествующий голос сестры Элиссы.
— Liufs Guth! — пронзительно заголосила Domina Этерия. — Kalkinassus!
К тому времени я уже знал: это слово обозначает прелюбодеяние, что является смертным грехом. Я поспешно снова набросил сутану, и сердце мое сжалось от ужаса. А Дейдамиа спокойно оделась и сказала:
— Никакого kalkinassus, nonna Этерия. Возможно, мы и допустили ошибку, занимаясь святым причастием в рабочее время, но…
7
Букв. монахиня; зд. настоятельница (лат.).
— Святым причастием?!
— Но мы не совершили никакого греха. Ничто не грозит целомудрию, когда одна женщина ложится с другой. Я такая же девственница, какой была прежде, то же самое относится и к сестре Торн.
— Slavaith! — завопила Domina Этерия. — Как ты смеешь так говорить? Кто девственница, он?
— Он? — повторила Дейдамиа в замешательстве.
— Я впервые увидела этого мошенника спереди, — холодным тоном произнесла аббатиса. — Однако мне кажется, что ты уже хорошо с ним знакома, дочь моя. Разве ты можешь отрицать, что это мужской член? — И она показала на мой орган — не прикасаясь ко мне рукой: настоятельница подняла трость и воспользовалась ею, чтобы задрать подол моей сутаны. Все три женщины уставились на мои интимные органы, выражение их лиц было разным, и только liufs Guth знает, что отобразилось в тот миг на моем собственном лице.
— Значит, она — это он, — сказала сестра Элисса, глупо улыбаясь.
Дейдамиа произнесла, заикаясь:
— Но… но у Торна нет… хм…
— У него имеется достаточно того, что бесспорно делает мужчину мужчиной! — рявкнула аббатиса. — И более чем достаточно, дабы сделать тебя, обманутая дочь моя, грязной блудницей.
— Oh vai! А ведь все обстоит еще хуже, nonna Этерия! — запричитала бедная Дейдамиа в искреннем отчаянии. — Я стала людоедом! Введенная в заблуждение этим обманщиком, я глотала плоть человеческих младенцев!
Обе женщины уставились на нее в крайнем изумлении. Однако прежде, чем Дейдамиа сумела объяснить все, она замертво повалилась на землю в глубоком обмороке. Я понимал, что означали эти слова, но, хотя меня и била дрожь, у меня хватило благоразумия избежать объяснений. Спустя мгновение сестра Элисса сказала:
— Если эта… этот… Если Торн — мужчина, nonna Этерия, то как он оказался здесь, в монастыре Святой Пелагеи, niu?
— Действительно, как? — мрачно произнесла аббатиса.
И снова меня с моими немногими связанными в узелок пожитками поволокли через широкую долину, обратно в аббатство Святого Дамиана. Там аббатиса заставила монаха запереть меня в уборной и караулить, чтобы я не услышал, что она скажет Dom Клементу с глазу на глаз. Но у монаха были свои неотложные дела, поэтому он оставил меня одного, я же выскользнул и, присев на корточках под окном комнаты аббата, подслушал их беседу. Оба разговаривали очень громко и на этот раз, потеряв осторожность, не на латыни, а на старом языке.
— …Да как вы осмелились привести это ко мне, — буквально рычала аббатиса, — и выдать за девочку?
— Вы тоже приняли Торна за девочку, — возражал аббат чуть спокойнее. — Вы видели то же самое, что видел и я, а ведь вы женщина. Разве можно меня осуждать за то, что я серьезно отношусь к клятве безбрачия, niu? За то, что я добродетельный священник, который никогда не являлся отцом так называемых племянников? За то, что я видел женщин раздетыми лишь во время болезни или на смертном ложе?
— Ну, теперь мы оба знаем, Клемент, что представляет собой Торн и что нам надо сделать. Отправьте монаха, чтобы он притащил это сюда.
Я поспешил вернуться обратно в уборную, испытывая немалый ужас и смущение. За прошедший год или около того меня описывали по-разному, но сегодня впервые меня назвали «это».
Таким образом, я оказался изгнан из обоих монастырей: мне было приказано покинуть долину Балсан Хринкхен и больше не показываться там. Я изгоняюсь за мои грехи, сказал Dom Клемент, который предварительно был вынужден поговорить со мной наедине и честно признался, что, даже будучи священником, не может точно охарактеризовать эти грехи. Мне было позволено забрать с собой свои пожитки, но аббат предостерег меня, чтобы я не вздумал взять хоть что-то из собственности монастыря, — однако он милостиво вложил мне на прощание в руку монету, целый серебряный солидус.
Dom Клемент также объяснил мне в конце концов, кто я такой, хотя ему и очень не хотелось это делать. Аббат сказал, что я — создание, которое на старом языке называют «маннамави», «мужчина-женщина», «двуполое существо»; на латыни это звучало androgynus, а на греческом arsenothelus. Я не был ни мальчиком, ни девочкой, но тем и другим сразу и в то же самое время никем. Думаю, что именно в тот день, когда я узнал о себе всю правду, и закончилось мое детство; я сразу повзрослел.
Несмотря на предостережение аббата, я все же прихватил с собой две вещи, которые, строго говоря, мне не принадлежали; позже я расскажу, что именно это было. Однако наиболее ценным моим приобретением — хотя истинной ценности его я тогда не осознавал — было осознание того, что больше никогда в жизни я не стану жертвой любви к другому человеческому существу. Поскольку я не был женщиной, то не мог по-настоящему любить ни одного мужчину, и наоборот. Я навечно освободился от запутанных связей, слабости и мягкости, от унизительной жестокости любви.
Я стал Торном Маннамави, хищником, и отныне все мужчины и женщины в мире были для меня всего лишь добычей.
2
Я говорил, что к тому времени, когда брат Петр впервые задрал на мне сутану, мне исполнилось лет двенадцать или около того. К сожалению, я не могу точно указать свой возраст, потому что не знаю не только когда я родился, но и даже где это произошло. Вынужден признать: для того, кто постоянно совершал далекие путешествия, посетив множество земель, населенных различными народами… для того, кто участвовал в стольких значительных событиях, которые, как считают, изменили сам ход развития цивилизации… для того, кто когда-то был правой рукой величайшего монарха на земле, — да, увы, для такого человека мое происхождение было низким и недостойным.
Я родился приблизительно в 1208 году от основания Рима, во время короткого правления императора Авита, то есть по христианскому календарю примерно в 455 или 456 году, всего лишь пару лет спустя после рождения человека, который стал самым великим в нашем мире. Наверняка мне известно лишь то, что меня младенцем нашли как-то утром на грязном крыльце аббатства Святого Великомученика Дамиана. Уж не знаю, было мне тогда несколько дней, недель или месяцев. Подбросивший младенца не оставил никакой записки или опознавательного знака; разве что на куске грубой ткани, в которую меня запеленали, была написана мелом буква th.