Хитмейкер. Последний музыкальный магнат
Шрифт:
Родители в тот день рано подъехали забрать меня и стали свидетелями всего этого разливающегося со сцены магнетизма. Увидев их, в первый миг был счастлив. Подумал, что они наконец-то поняли, чем я занимаюсь и чему хочу посвятить жизнь. Концерт окончился, и несколько девушек поднялись ко мне на эстраду. Они спрашивали мое имя, размышляя, как бы дать мне свои телефонные номера. Мать решительно пробилась прямо сквозь них.
– А ну, садись в машину! – закричала она.
– Не понимаю, ну почему? – удивился я.
– Немедленно!
– Но
– Это все, Томми. Поехали!
Мать фактически выволокла меня наружу, вцепившись в мой темно-синий блейзер, – все на глазах у тех девушек и остальных членов группы. Ничто не могло бы потрясти и смутить меня сильнее. Она запихнула меня на заднее сиденье машины, а отец в это время молча сидел за рулем. Мать села спереди, хлопнула дверью, а потом развернулась и заявила:
– Все. Больше этому не бывать. Ты не будешь встречаться с этими бездельниками. И на гитаре больше играть не будешь.
Отец отвез нас домой. Когда я проснулся следующим утром, не мог поверить своим глазам. Все мои гитары исчезли.
Потеря гитар привела меня к первой моей сделке. Теперь я понимаю, что она была одной из труднейших в моей жизни. Можно даже сказать, что все последующие сделки были легче именно из-за этой первой.
Я обыскал дома все шкафы, подвал и чердак. Но тех гитар так и не нашел. Снова и снова я спрашивал у родителей, когда смогу получить их назад. Они всякий раз отвечали:
– Посмотрим…
Однажды в конце лета дома внезапно стало тихо – подозрительно тихо. Почти все разъехались, и я остался наедине с отцом.
– Надо поговорить, – сказал он.
Вид у него был торжественный, в глазах стояли слезы. Я знал, что вот-вот произойдет что-то важное. И что бы то ни было, это будет для него нелегко.
Мы прошли в гостиную, где отец опустился в свое любимое глубокое кресло, а я сел на тот самый диван. Он не стал откидываться на спинку. Ну а мне было не до ерзанья по чехлу.
Отец начал говорить – твердо, но спокойно и деликатно. Точных слов я не помню, но начал он в том смысле, что все это уже ранит его больше, чем вот-вот ранит меня. И он знал, что уж меня-то он ранит как следует.
Знаете, в кино бывает так, что вы видите всю сцену от лица персонажа, а потом что-то происходит, и видеть вы все еще можете, но вдруг внезапно отключается звук. Вот так это и ощущалось – как будто из меня выпускали кровь.
Родители записали меня в закрытую военную школу в Нью-Джерси.
Когда звук вернулся, я уже орал:
– Нет! Нет! Нет! Не поеду!
Но отец был готов к этому. Все это походило на вторжение без объявления войны – все уже было подготовлено заранее.
Скажи ему.
Помоги собраться.
И отвези на место.
Я убежал в свою комнату. О, я был в ярости. Даже более чем в ярости – меня чуть удар не хватил. Вот это слово – удар! Моя память заблокировала многое из того, что произошло в тот день, но я помню, как звонил Мэри Энн и Джо, как просил у них помощи, но тщетно. Они были на стороне моих родителей.
– Школа научит
Ход мысли родителей стал мне понятен лишь много позже. Мне было четырнадцать, я вел себя как двадцатилетний, тусуясь в бедном районе с предоставленными самим себе немытыми парнями, куда меня старше. Все те огромные надежды, что родители связывали со мной, рассеивались прямо у них на глазах. Казалось, я упорно двигался в совсем ином направлении – это проявлялось даже в том, что я стремился покинуть частную школу Айона и перевестись в старшую школу Нью-Рошелла – ведь там учились все крутые подростки. В их глазах ступил на дорожку, ведущую к жизни бездельника-музыканта.
Они навели справки, и их уверили, что дисциплина в Академии адмирала Фаррагута наставит меня на путь истинный. Уже очень скоро меня повели на заднее сиденье отцовского «кадиллака». Теперь та машина, где мы с друзьями так часто смеялись по пути в закусочную, воспринималась мной как катафалк.
Отец привез меня в Томс-Ривер, штат Нью-Джерси, и мы въехали в ворота учреждения, напоминавшего с виду Военно-морскую академию в Аннаполисе. Отличное местечко, если собираешься стать астронавтом и ходить по Луне, как Алан Шепард. Но для парня вроде меня Академия Фаррагута была подобна марсианской тюрьме.
Едва я ступил на территорию кампуса, как был последовательно лишен всего, что мне было дорого. Словами мне не передать того чувства, которое я испытал, когда вместе с несколькими другими новичками зашел к местному парикмахеру. Лучший пример – сцена из фильма «Лихорадка субботнего вечера». Помните тот момент, когда Джон Траволта обедает с семьей, а его отец злится и пытается ударить его через стол? И Траволта восклицает что-то вроде: «Только не мои волосы!» В смысле – можешь ударить меня по лицу, но прическу не трогай. Прическа – это как подпись, даже больше – это то, что делает тебя собой. Вероятно, именно поэтому она была первым, что у тебя забирала Академия Фаррагута. Я слушал жужжание, глядел вниз и видел на полу густые комки тех самых черных прядей, которые я каждый день по двадцать минут обрабатывал бриолином, доводя до совершенства. Я чувствовал себя так, будто из меня вынули разом сердце и душу.
Каждый шаг по кампусу Академии был напоминанием о чем-то утраченном. Знакомство с тремя новыми товарищами по комнате давало понять, как далеко я теперь от своих приятелей и подружки. И стоило мне подумать, что хуже уже и быть не может, – происходило что-то еще. Я помню, как в первый раз явился в столовую. Домашнюю стряпню моей матери сменили порции черт знает какого хлеба с какой-то ветчиной и сливочным соусом – кадеты называли это ДДТ, «дерьмо-да-транец». Младшим курсам даже есть нельзя было начать без команды. Нужно было сидеть в столовой, сложив скрещенные руки над столами, и, чтобы было труднее, предписывалось держать между руками и столешницей шесть дюймов расстояния. Мы никогда не приступали к еде, пока руки не начинали болеть. А когда все же приступали… это было ДДТ.