Хижина дядюшки Сэма
Шрифт:
А кто продержится?
Он спросил об этом вслух, вроде как у Тревора, хотя знал, что Миль-Раб слушает и обязательно тоже что-нибудь да присоветует.
— И не знаю даже, — протянул Колеснутый. — Попали мы крепко, это да. Из толковых-то почти все, ты прав, сошли с дистанции.
— Почти, — пробормотал Миль-Раб, опять-таки, делая вид, что беседует сам с собой. — Почти, да не все. Донал и Безум…
— Это смешно! — угрюмо покачал головой Тревор. — Ни один, ни другой Клод-Рабу и в подметки не годятся!
— Не годились, — поправил
— Согласен…
Остальные сантаклаусы, когда сообразили, что к чему, тоже согласились. Правда, не могли прийти к соглашению в другом: кого все-таки выставлять, Донала или Безума. Донал-Раб, вообще-то, принадлежал предателю Приблуде, но зато был сильнее Безум-Раба.
— Уймитесь! — не вытерпел наконец Гарри. — Давайте-ка все на боковую, нечего головы ерундой забивать. Завтра решим.
Но перед сном он велел снять со всех рабов ошейники: «Кто знает, у кого еще Приблуда коды срисовал? А если чего — и браслетов хватит, чтоб успокоить особо бойких».
Утром проснулись рано и первым делом принялись решать, кого же из рабов выпустить на арену. Голоса разделились, и тогда Миль-Раб предложил: бросьте жребий, пусть Однорукий Бандит даст знак, кому представлять племя. Согласились, подбросили крышечку от колы: упадет дном вверх — идти Донал-Рабу, дном вниз — Безум-Рабу.
Оба претендента стояли рядом и напряженно следили взглядами за падавшим кругляшом.
И вот тогда-то Гарри вдруг вспомнил.
Он отпихнул Миль-Раба, перехватил крышечку в воздухе и вручил ее Безуму:
— Ты пойдешь!
— «Вы выиграли поездку в…» — пробормотал тот, вертя в руках бесполезный кругляш; Гарри так и не понял, к чему.
И это, надо сказать, его сильно задело. Безум-Раб всегда был чересчур своевольным, слишком дерзким!..
— Учти, — сказал ему Шалун, — если что — розгаликов тебе не миновать, я, как президент, гарантирую.
Тот лишь ухмыльнулся в ответ.
«Ты, главное, не отвлекайся, — напутствовал Миль перед боем. — На трибунах будут кричать, бросать в вас рваные баксы, скандировать всякую чушь — тебе должно быть побоку всё это. Только кусни. Отвлечешься — считай, труп».
Но пока еще ничего не началось, пока вы с бэтменовским рабом еще только стоите на постаменте и ждете сигнала, можно поотвлекаться. Тем более, есть на что.
Это действительно бывший стадион, только в одном месте кольцо трибун разломано, борта арены кое-как залатаны (да нет, поправляешь себя с досадой, не кое-как, а надежно, не сбежать), по ту строну пролома — берег и торчащая из воды рука с факелом. Как сказал бы Миль, весьма символично.
К черту руку.
Смотрим дальше; первый ряд трибун — рабы. Все одинаково худощавы, жилисты, кожа у всех дряблая, как у старых мороженых кур, в глазах — лихорадочная жалость к тем, кто оказался на арене. Это они зря. Таким, как они, жалеть других — все равно
Хотя бэтменовского игрока могут и пожалеть. Ты не дашь ему сегодня ни полшанса, пусть там что — ни полшанса! Или ты, или он. Рабы-жалостники этого не понимают, зато очень хорошо понимают их хозяева.
«Дети»? Пусть Миль сколько угодно трепется про свое детство, но, если он не дурак (а он — не дурак!), должен соображать, что разница есть. Кто не верит — пусть посмотрит на этих «новых адамов» отсюда, с арены.
Трибуны строго разделены на секторы, по племенам. Джедаи, попкорны, дюрасели, кингконги, сантаклаусы… Десятки племен, и у каждого — свой шест с флагом или столб с изображением «пращура». Тотемы, самые натуральные. Возле тотемов сидят «президенты» и их ближайшее окружение; вообще иерархия что у твоих рыцарей Круглого Стола, только и разницы: здесь чем ближе к центру, тем почетней.
Они, эти, остро воспринимают такую иерархичность и готовы бороться за нее любыми способами. Для них каждый день и каждый миг — букет возможностей возвыситься или пасть, и вся жизнь их проходит на ступенях, на лестнице власти. Длина ритуальных бород или пестрота нашивки на рукаве — вот предел их мечтаний, выжить во время перехода от города к городу — вот их сиюминутная цель; их представления о смысле жизни причудливы и нелепы, а слова «доброта» и «любовь» — для этих лишь набор ничего не значащих звуков.
Племена сидят на трибунах без галдежа и суеты, они похожи на статуи из музея восковых фигур — статуи неудачные, поскольку скульпторы не сумели отобразить на их лицах сколько-нибудь человеческих эмоций; как говорили когда-то давно, «не вложили в них душу». Бездушные, эти способны умереть, но не состариться.
Ты скользишь по ним взглядом: при всей внешней пестроте эти одинаковы до ужаса, до мурашек по коже. И вдруг запинаешься, вздрагиваешь, непроизвольно сглатываешь и кашляешь.
На одной из трибун, в окружении своих девочек-воительниц, сидит чернокожая Шаманка. Та, кто на самом деле заправляет всем, что здесь творится. Ты улыбаешься, скалишься в ухмылке и салютуешь ей: «Мое почтение, госпожа! Я удивлю тебя сегодня…» — и добавляешь несколько слов, которые когда-то давно считались оскорбительными.
Жаль, не услышит.
— В первый раз? — вдруг спрашивает под боком раб-соперник.
— Что?
— Говорю, впервые на Игрищах, да?
— Впервые, — легко соглашаешься ты. Пусть расслабится, уверует в собственную победу. К тому же, ты ведь не врешь: тебя, как и большинство других рабов, всегда оставляли в «Х'тоне», под присмотром двух-трех сантаклаусов. Ты еще тогда досадовал, что не попадешь на соревнования. Вот, попал. — Слушай, а многим удается… ну, справиться с этими куснями?