Хлеб и воля
Шрифт:
ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО
Исходя из понятия о свободной личности и переходя затем к свободному обществу — вместо того чтобы начинать с государства, а затем спускаться к личности, — рассматривая, следовательно, общество и его политическую организацию с совершенно иной точки зрения, чем школы сторонников государственной власти, мы и в вопросах экономических следуем тому же методу. Мы изучаем потребности личности и средства, которыми она пользуется для их удовлетворения, а затем уже обсуждаем вопросы производства, обмена, налогов, правительства и т. п.
С первого взгляда это различие может показаться неважным, но в действительности оно перевертывает все понятия официальной политической экономии.
Откройте сочинения любого из экономистов. Вы увидите, что он начинает с производства: разбирает средства, употребляемые в настоящее время для создания богатств: разделение труда, мануфактуры, роль машин, накопление капитала. Начиная с Адама Смита и кончая Марксом, все экономисты поступали именно так. Только во второй или третьей части своего труда начинает экономист говорить о потреблении, т. е. об удовлетворении потребностей личности; да и то ограничивается он описанием того, как распределяются теперь богатства между всеми теми, кто предъявляет на них права.
Мне, может быть, скажут, что эта вполне логично, что прежде чем удовлетворять потребности, нужно создать то, что требуется для этого удовлетворения; что прежде чем потреблять, нужно произвести.
Но прежде чем произвести что бы то ни было, разве не нужно почувствовать потребность в данном предмете? Что, как не необходимость, заставило прежде всего человека охотиться, разводить скот, обрабатывать землю, выделывать орудия, а позднее — изобретать и строить машины? И чем, как не изучением потребностей, должно было бы руководствоваться производство? Было бы поэтому по меньшей мере одинаково логично начать именно с того, что побуждает человека работать, а затем уже перейти к рассмотрению средства удовлетворения потребностей посредством производства.
Именно так мы и делаем. Но оказывается, что как только мы посмотрим на политическую экономию с этой точки зрения, она принимает совершенно иной вид. Из простого описания фактов она превращается в настоящую науку, стоящую наравне с физиологией, — науку, которую можно определить как изучение потребностей человечества и средств удовлетворения их с наименьшей бесполезной потерей человеческих сил. Ее следовало бы назвать физиологией общества. Она является параллелью физиологии животных и растений, которая точно так же рассматривает потребности растения или животного и наиболее выгодные способы их удовлетворения. В ряду общественных наук экономия человеческих обществ занимает, таким образом, место, на котором в ряду наук о жизни (биологических) стоит физиология живых существ.
Мы говорим: <Вот перед нами люди, соединившиеся в общество. Хижина дикаря перестала их удовлетворять, и они требуют прочного и более или менее удобного дома. И вот мы хотим знать, может ли при данном состоянии производительности человеческого труда каждый из них иметь свой дом? А если нет, то что именно мешает этому?> Но раз мы поставим такой вопрос, мы сейчас же увидим, что всякая европейская семья вполне могла бы обладать небольшим удобным домом вроде тех, которые строятся для рабочих в Англии, в Бельгии, в Америке, или же соответственной квартирой. Известного и сравнительно небольшого числа рабочих дней было бы вполне достаточно для того, чтобы построить для семьи в семь или восемь человек хорошенький домик, где было бы много воздуха и света, удобно расположенный, здоровый и освещенный газом.
Между тем девять десятых европейцев никогда не жили в здоровом помещении, потому что всегда человек из народа работал изо дня в день и почти без перерыва, и все — для удовлетворения потребностей правящих классов. Никогда не имел он ни времени, ни денег, чтобы выстроить или заказать себе этот желанный домик. И до тех пор пока современные условия не изменятся, у него никогда не будет дома, и всегда он будет жить в какой–нибудь трущобе.
Мы принимаем, таким образом, метод рассуждения, совершенно обратный тем экономистам, которые устанавливают якобы вечные законы производства, затем подводят счет всем домам, которые строят теперь ежегодно, и доказывают посредством статистических данных, что так как этих новых домов не хватает для удовлетворения всех требований, то 9/10 европейского населения должны жить в трущобах.
Или же возьмем вопрос о пище. Перечислив все благодеяния разделения труда, экономисты приходят к заключению, что оно требует, чтобы одни люди занимались земледелием, а другие — фабричной промышленностью. Земледельцы производят столько–то, фабрики — столько–то, обмен происходит так–то. Затем экономисты рассматривают продажу, прибыль, чистый доход или прибавочную стоимость, заработную плату, налоги, банки и т. д.
Но, изучив все это по их книгам, мы все–таки нисколько не подвинулись вперед, и если мы спросим у них: <Каким же образом существует столько семей, не имеющих хлеба, когда каждая семья могла бы производить достаточно хлеба, чтобы накормить десять, двадцать или даже сто человек в год?> - то они, в ответ, заговорят сызнова, как в сказке о белом бычке, о разделении труда, заработной плате, прибавочной стоимости, капитале и т. п. и придут к тому заключению, что произведенных продуктов недостаточно для удовлетворения всех потребностей. Но это — заключение, которое, если бы даже оно было справедливо, все–таки не дает никакого ответа на вопрос: <Может ли или не может человек произвести при помощи своего труда нужный для него хлеб? А если не может, то что ему мешает в этом?> Вот перед нами триста пятьдесят миллионов европейцев. Ежегодно им требуется столько–то хлеба, столько–то мяса, столько–то вина, столько–то молока, яиц и масла. Им нужно столько–то домов, столько–то одежды. Это — минимум их потребностей. Могут ли они произвести все это или нет? И если да, то останется ли у них еще свободное время для того, чтобы пользоваться некоторою роскошью, т. е. произведениями искусства, наукой и развлечениями. Одним словом, останется ли время для всего того, что не входит в разряд существенно необходимого? Если ответ на этот вопрос будет утвердительный, то что же в таком случае мешает им? Как устранить существующие препятствия? Если же для того, чтобы достигнуть такой производительности, при теперешней организации промышленности не хватало бы времени, то не следует ли преобразовать промышленность, завести лучшие машины? В таком случае дадим на это сколько окажется нужным времени; но, во всяком случае, не будем терять из виду, что цель всякого производства — удовлетворение потребностей.
Если самые существенные потребности человека остаются неудовлетворенными вследствие малой производительности труда, то посмотрим, что нужно сделать, чтобы увеличить эту производительность? Но нет ли этому также и других причин? Не происходит ли это, между прочим, оттого, что производство совершенно потеряло из виду потребности и приняло ложное направление?
И если мы увидим, что именно в этом лежит причина наших недостач, то поищем же средства преобразовать производство так, чтобы оно на самом деле удовлетворяло потребностям. [56]
56
Представления К. о путях и средствах родного удовлетворения человеческих потребностей продиктованы уверенностью в стечь высоком уровне современного производства, что равное распределение производимых товаров способно полностью удовлетворить потребности всего общества (достичь <довольства для всех>) Утопизм подобной точки зрения вытекает из упрощенного понимания природы человеческих потребностей и в конечном счете самою человека потребности вычленяются из конкретного исторического политического, экономического, социального и духовного контекста и определяются как некоторая адекватно соответствующая человеческой сущности константa качества жизни. Вместе с этим игнорируется то обстоятельство, что в зависимости от социализации человека и его индивидуальности реальные потребности различных людей могут существенно отличаться друг от друга. Абсолютно равные потребности могут существовать только в идеальном обществе одномерных людей, что, к счастью для человечества, является невозможным.
Такова — единственная верная, по нашему мнению, точка зрения; она одна дает возможность политической экономии действительно стать наукой — наукой общественной физиологии, — наукой экономии общественных сил.
Разумеется, когда этой науке придется описать те формы производства, которые существуют в настоящее время в цивилизованных нациях, или формы, встречающиеся в индусской общине или у дикарей, то она будет излагать факты так же, как это делают современные экономисты. Это будет отдел описательный, подобный описательным отделам зоологии или ботаники, где описывают формы, краски, обычаи животных и цветов. Но заметим, что если бы и эта часть науки разрабатывалась с точки зрения экономии сил в удовлетворении потребностей, то и она много выиграла бы и в ясности, и в научной ценности. Она с очевидностью показала бы, к какой ужасающей трате человеческих сил приводит современный порядок, и она доказала бы то, что мы утверждаем, — то есть, что пока этот убийственный порядок будет существовать, человеческие потребности никогда не будут удовлетворены.
В политической экономии, построенной на таких началах, точка зрения на хозяйственные явления оказалась бы, таким образом, совершенно иной. За станком, производящим столько–то аршин миткаля, за машиной, пробивающею столько–то стальных досок, за сундуком, в который стекаются такие–то барыши, мы увидали бы человека — производителя, — по большей части исключенного из того пиршества, которое он подготовляет для других. Мы поняли бы также, что так называемые <законы> ценности, обмена и т. п., излагаемые теперь в политической экономии, суть не что иное, как изложение (часто очень неверное, вследствие ошибочности самого исходного пункта) тех явлений, которые происходят теперь, но которые могли бы и будут происходить совершенно иначе в обществе, где производство будет организовано с целью удовлетворения всех его нужд.