Хлеб - имя существительное
Шрифт:
Вечный депутат
Теперь уже не все в Выселках помнят, когда Акимушку Акимова впервые избрали депутатом. Во всяком случае, на его депутатской памяти сменилось не меньше полутора десятка председателей и такое же количество секретарей сельского Совета.
По профессии Акимушка – кузнец, единственный на все село. Кузнецом был его дед, был кузнецом и его отец, тоже Аким Акимов.
Акимушка-младший в кузне отца исполнял обязанности и молотобойца, и горнового. Не тогда ли высельчане начали присматриваться к рослому, добродушнейшему пареньку, готовому в любой час и в основном безвозмездно исполнить любую их просьбу: одному подковать лошадь, другому смастерить ведро,
После смерти отца Акимушка стал единственным хозяином кузницы. Ему помогали теперь его старшие сыновья. Все, однако, заметили, что Акимушкино предприятие нисколько не обогащало хозяина, в то время как кузнецы в других селениях всегда были людьми большого достатка. Крыша на Акимушкиной избе прохудилась, жуткими ребрами стропил наводила уныние на прохожих, бросивших на нее мимолетный взор; починить избу, перекрыть крышу было некогда: кузня забирала все время и все силы, нанять кровельщика тоже было не на что – Акимушка брал плату лишь за большие услуги, за малые не брал ни копейки. А так как малыми считались у него все те, о которых поминалось выше и с которыми, главным образом, и шли односельчане в кузницу, то и получалось, что Акимушка трудился для блага кого угодно, только не своего. Мужички, наиболее ухватистые и предприимчивые, такие, скажем, как Василий Куприянович Маркелов, унося от Акимушки какую-нибудь починенную вещицу, ухмылялись про себя: «Дуралей же ты, Аким! Стоишь возле деньжищ и не гребешь их пригоршнями!» Иногда советовали:
– Да бери хоть по пятачку. Не то пустишь семью по миру.
Акимушка отмалчивался, думая, в свою очередь: «Черта с два с вас возьмешь! Приучил вас так – все бесплатно. А попроси семик – взвоете, живодером обзовете ай еще как, знаю я вас!» И не брал. И разорился бы. И вылетел бы в ту самую кузнечную трубу, из которой круглые сутки попыхивал душистый дымок, милый сердцу коваля. И скорее всего действительно пошел бы по миру со всей своей большой семьей, если бы не началась коллективизация.
Вздумай кто-нибудь сейчас поднять селянский архив и полюбопытствовать, кто первым подал заявление в колхоз, то этим первым оказался бы Акимушка Акимов. Он будто бы только и ждал этого часа: написал заявление задолго до общего собрания, отнес его уполномоченному райкома и тут же предложил свои услуги в качестве агитатора, хотя прежде ему не доводилось произнести перед обществом и пяти слов: работа кузнеца в длинных речах нисколько не нуждалась, напротив, требовала полной сосредоточенности.
Кузница была немедленно передана артели. В жизни Акимушки как будто ничего и не изменилось. По-прежнему торчал он со своими сыновьями в кузне, по-прежнему стучал молотком, по-прежнему лицо его было рябоватым не от оспы, а от мелких осколков окалины, лишь глаза чуток повеселели. Впрочем, вскорости им пришлось вновь погрустнеть; дела в колхозе, за который Акимушка всегда чувствовал себя в ответе, что-то не очень клеились. Вслед за кулаком из села – только уж добровольно – двинулся середняк. По чьему-то распоряжению был вывезен весь хлеб и весь фураж. Начался массовый падеж лошадей, а затем страшный голод: люди умирали семьями, рушились дома, редели улицы, все больше и больше окон слепло – уезжающие в город наглухо забивали их досками и горбылями. Ныне, спустя тридцать с лишним лет после того ужасного года, памятью о нем остались только бугры от фундаментов, да котлованы от погребов, да то там, то сям видневшиеся из-под земли перламутровые отблески ракушек: ракушки эти вылавливались в реке, в озерах, ими люди пытались спастись от голодной смерти. Дети, глядя на эти посверкивающие останки исчезнувшей и непонятной для них жизни, спрашивали теперь мать либо отца:
– А что, тут разве было когда-нибудь море? Откуда эти ракушки?
Отец, мать, бабушка или дедушка молчат. И что они могут сказать несмышленышу? Они-то знают, что если тут и было море, то это море людских слез. Зачем же говорить об этом малышам, зачем бередить, тревожить детское сердце?..
Чернее кузнечного горна стало лицо Акимушки. Белым накалом светились на нем глаза, в которые так часто заглядывали односельчане и как бы спрашивали: «Что же это? Как же это, Акимушка? Ведь мы за тобой все пошли? Ведь ты, человек партейный!»
Он отвечал, как мог. Говорил, что там, наверху, разберутся. Сталин пришлет в Выселки своего человека, тот посмотрит, накажет виновных – и все будет хорошо.
Никто в Выселки не приехал, а вот такие, как Акимушка, к счастью, не пали духом, не опустили рук своих, и артель медленно вновь стала подыматься в гору. И вот тогда-то, кажется, Акимушку и избрали депутатом. О своих обязанностях он имел довольно смутное представление – что оно такое, депутат?
Кузьма Удальцов – к тому времени он еще не был Каплей – решил дать совет Акимушке. По мнению Кузьмы:
– Депутат должен служить мне, равно как и всем прочим гражданам села Выселки, верой и правдой. Ну, что касаемо веры церковной, она тебе, Акимушка, ни к чему, – спохватился Кузьма. – А насчет правды ухо держи востро. Депутат без правды, что соха без сошника: пахать будешь, а борозды за собой не оставишь. Так-то, милок! А теперича послушай, что я скажу в части твоих, стало быть, обязанностей.
Так как разговор происходил в Акимушкиной избе, Кузьма время от времени бросал короткие взгляды в сторону печки, где хлопотала хозяйка; чудилось Кузьме, что там зреют не иначе как блины, до которых был он превеликий охотник. Блины и особенно полная уверенность в том, что он их непременно отведает – не такой человек Акимушка, чтобы отправить гостя, не попотчевав, – а также сознание своего превосходства в смысле житейского опыта сделали Кузьму необычайно словоохотливым и активным. Загибая один палец за другим, он начал перечислять депутатские обязанности Акимушки:
– Перво-наперво, конешно, следить за тем, чтобы все, как есть, было по закону. Чтоб никто никого не обижал без надобностей. Лодырей и воров – всех чтобы к ногтю, как вредную тварь. И вот еще что: чтоб женщин, баб, стало быть, – Кузьма повысил голос явно для того только, чтоб его услышала Акимушкина жена, – никто из мужиков больше пальцем не тронул. Не давать их в обиду ни днем, ни ночью... кхе... чтоб, значит, раз они равные промеж нами, так пущай и будут равными в самом деле, а не на бумаге. Понял? Чтоб отныне мужики сами через день топили печь и доили коров – это обязательно! Особенно за молодыми супругами поглядывай. Ежели не ладится у них по глупости семейная жизнь, смело иди, вторгайся в эту самую жизнь, налаживай ее. Парня вразумляй, когда надо, кулаками. На девку больше ласковыми словами действуй. Баба, особливо молодая, ласковое слово любит...
Акимушка слушал внимательно, терпеливо и не перебивал. Однако последний пункт наставления не на шутку встревожил его.
– А не даст мне в ухо тот парень, ежели я в его семейные дела буду совать свой нос? – спросил он.
– Не имеет таких правов! – живо оторвался Кузьма. – Кто же подымет руку на депутата? За такие дела сразу в каталажку попадешь. Ты ведь теперь неприкосновенное лицо. Тебя даже, если ты ненароком кого по морде съездишь, арестовать не могут. Для этого должен Верховный Совет специально собраться, чтоб тебя арестовать. А когда он соберется? Что, у него других дел нету? Будет он заниматься всякими пустяками!.. Ты теперь голова на селе, ты выше всех, потому как до царя, то есть до Верховного Совета, далеко, а до Бога высоко – действуй сам по совести!