Хлеб - имя существительное

Алексеев Михаил Николаевич

Чтобы не смущать старух и чтобы мое присутствие не выглядело кощунством, я не был на обедне, чуть ли не весь день бродил по лесу, а пополудни вернулся на квартиру. В избе остались только хозяйка да отец Леонид. Они обедали. Пообедал вместе с ними и я. Насытившись, батюшка стал подремывать. Это заметила Агафья и, не задумываясь над тем, понравится мне это или нет, проводила отца Леонида на мою кровать, откуда вскорости и послышалось мерное дыхание спавшего здорового, уверенного в себе человека. Мне Агафья постелила на полу: племянник не обидится. Я устал от долгой ходьбы по лесу, заснул тотчас же и, надо признаться, спал не хуже отца Леонида.

А вечером случилось так, что я принужден был выслушать исповедь отца Леонида – исповедь, замечу, необычную, странную в устах священника.

Мы вышли с ним во двор, уселись на бревне, рядом с «Москвичом», и, не сговариваясь, решили объясниться. Без всяких там предисловий я сказал, глядя прямо в батюшкины чистые, молодо посверкивающие из-под густой наволочи седых волос очи:

– Если вы скажете мне, что верите в Бога, я не соглашусь.

Вы старый, мудрый, грамотный, образованный человек, вы не можете верить в того, кого никогда не было, нет и, главное, не могло быть. Вы не можете верить в Бога!

– А я и не верю. – Отец Леонид поднял на меня реденькую бороденку, глаза его все так же были чисты и ясны, как у малого дитяти. Губы лишь чуть покривились в усмешечке.

Меня, разумеется, такое признание озадачило. Я спросил:

– Не верите в Бога, а служите ему? Как же...

– О, сын мой, это категории разного свойства – верить и служить. Я не верю в Бога – это правда. Но я служу Ему, потому как верю, что служба моя приносит пользу людям. – Голос отца Леонида окреп, и я понял, что сейчас начнется проповедь – в действительности то была исповедь. – Служу, сын мой, поскольку знаю, что Бога выдумали люди, чтобы держать себя и подобных себе в нравственной узде. Люди пожирали б друг друга живьем, для них ничего не было бы святого, и жизнь превратилась бы в сущий ад, в сплошную Варфоломееву ночь...

– Но выдуманный людьми Бог не предотвратил ни Варфоломеевой ночи, ни войн...

– Не Бога в том винить надобно, – зарокотал отец Леонид, недовольный, что его перебили, – а самих себя: плохо законы Божьи соблюдали. Человек должен непременно во что-то верить, и верить всею душой. Ведь и ты, сын мой, не безбожник. Только бог твой зовется по-иному – суть остается та же: держать человечество в нравственной узде. Преимущество вашей теории состоит в том, что она истинна, ибо опирается на материю, на земную плоть. Для нас же вы оставили крохотный островок в океане человеческой мысли, расплеснувшейся так широко и проникшей в такие глубины! Островок этот всегда находится на грани нынешних познаний. Ваша наука, в основе коей лежит материя, тем не менее утверждает, что мир бесконечен. А как, сын мой, сообразовать такое утверждение с той бесспорной истиной, что всякое материальное, а не духовное, тело имеет свои границы, свои начало и конец? И если мир материален – а именно так и утверждает ваша наука, – то может ли он быть бесконечен? Говорить о вечности и бесконечности – значит, сын мой, говорить нашими устами, устами священнослужителей. Вот он, наш островок!

Я не перебивал отца Леонида, и это прибавило ему уверенности. Он продолжал, и голос его рокотал ровно, размеренно, густея, становясь, как отцу Леониду, очевидно, самому казалось, весомее и убедительнее.

– Естественные и физические науки штурмуют наш островок. Однако он не исчезает, а лишь удаляется от тех, кто идет на его штурм. Юноша Гагарин поднялся в заоблачные выси, облетел земную твердь за каких-то восемьдесят минут. Ваша идеология могла торжествовать: нет в небесах никакого Бога, никаких ангелов, нет! Не видать! Но что означает сей дерзостный полет этого юноши и его товарищей? Всего лишь блошиный прыжок в масштабе вселенной! Так что, сын мой, наш островок еще долго будет неуязвим. Долго еще вам, вашим близким и далеким потомкам придется атаковать его, прежде чем он сдастся на милость победителей. Островок тот – это наш Ноев ковчег, на котором мы, служители культа, может быть, еще тысячи тысяч лет будем совершать свое плавание в человеческом океане, гонимые всюду, где побеждает ваша идеология, и все-таки не будучи изгоняемы вовсе.

– Не устарела ли оснастка вашего Ноева ковчега? – спросил я, улучив паузу в батюшкиной проповеди-исповеди. – Среди старух плавает он большей частью, ваш корабль. А старухи скоро помрут. Что тогда?

– Когда помрет ваша тетка Агафья, старухой станет ее дочь. А под старость человек начинает думать о смерти. Смерть, страшит каждого. И тогда-то в голову приходит сомнение: «А вдруг есть она, потусторонняя жизнь? Начну-ка я, старая, молиться, на всякий случай, замаливать грехи. Что мне стоит». И это все тот же островок, сын мой, все тот же Ноев ковчег. Попробуй потопи-ка его так скоро?

Отец Леонид победно сверкнул глазом, примолк – передохнуть, видно, захотелось. Через минуту продолжал, как бы размышляя вслух:

– Вы, коммунисты, исходите из правильного положения, что ваша идеология бесспорна, ибо опирается на бесспорные законы природы, не раз проверенные практикой. В этом ваша сила. В этом же и ваша слабость. Слабость потому, что вы не столь озабочены формой пропаганды ваших идей. Они, мол, истинны и потому победят сами собой. Вы полагаете, что вам достаточно прибить над дверями вывеску: «Агитпункт», и туда валом повалит народ, достаточно любой сарай назвать клубом, и туда также повалит народ. У нас же, Божьих слуг, нет такой уверенности, мы исповедуем заведомо ложные идеи и потому должны быть изощренными в своей пропаганде... Вы видите, молодой человек, я уже давно перешел в разговоре с вами на вашу лексику. Так мы скорее поймем друг друга... Да, мы должны быть изощренными. Вспомните, где обычно строилась на селе церковь? На самом видном, на лобном, самом красивом месте. А кто был ее зодчий? Архитектор с мировым именем. Церковь должна парить над селом и окрестными деревнями, как белая птица, ее златые главы должны рождать восторг и трепет у проходящего. У взглянувшего на нее – слезы восхищения, и чтобы сами собой слетали с губ горячие слова: это действительно храм Божий! А кто были рисовальщики, расписывавшие внутренность церквей?

Художники с мировыми именами – Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи, из наших российских, – Рублев, Брюллов, Поленов, Коровин, Васнецов, Нестеров!.. А кто сочинял музыку для церковного песнопения? Моцарт, Бах, Бетховен – да, да, сочинял и Бетховен! – Шопен, Римский-Корсаков, Чайковский! Вот каких гениев привлекла церковь!.. На хорошем спектакле человек может просидеть три, ну, от силы четыре часа – да и то с двумя антрактами. А в церкви не сидят, а простаивают иной раз по двенадцати часов – и никто не чувствует усталости. Какое же красочное представление мы должны дать нашим зрителям и слушателям, чтобы они не уставали, чтобы испытывали все нарастающий внутренний восторг!.. Мы, священники, всегда мыслим реально. Даже в годы, когда религиозный фанатизм достигал своего апогея, в деревне было не более двадцати процентов истинно верующих. Остальные восемьдесят процентов – законченные безбожники, ибо крестьянин по социальной природе своей недоверчив, к тому ж дружен с землей, мозг его эмпиричен, житейский опыт подсказывает ему: «Бог-то Бог, но и сам будь не плох», или же: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Вот вам крестьянская вера! И все же в церковь, на моление, шло чуть ли не все село. А почему? Да потому, сын мой, что церковь для многих была не чем иным, как сельской оперой! Да-да, именно оперой! К тому же многие прихожане сами участвовали в этом ярком, красочном спектакле. На крыльцах-то пели мужики и девчата из этого же села. Раз в неделю у них при церкви были спевки, или репетиции, как бы вы назвали теперь. И опять же – развлечение, это ж не что иное, как хорошо поставленная самодеятельность при вашем клубе. И мы это знали, и нас это нисколько не смущало и не огорчало. Из церковной самодеятельности вышло немало выдающихся оперных певцов. В том числе и Максим Дормидонтович Михайлов. На сооружение храмов сельская община не жалела средств – так возникали в каком-нибудь безвестном селении сооружения дивной красоты и долговечности. Мы знали, что тут нельзя экономить. Экономь на чем угодно, только не на этом! Сколько получают ныне ваши сельские просветители – я имею в виду заведующих клубами, библиотеками? Тридцать или сорок рублей. И вы хотите, чтобы работа там была хороша? Не получится, сын мой. – Голос отца Леонида стал глуше. – Ваша молодежь стала грамотной. Теперь она хочет по уровню своих знаний получать и духовную пишу. И когда вы не даете ее на селе, она, молодежь, ищет такую пищу в городе. Потому-то и продолжается уход юношей и девиц в город. Процесс этот может быть обратимым лишь при одном условии: молодые люди должны на селе иметь те же духовные блага, что и в городе. Так-то, мой милый! Я уж старый человек, мне поздно менять профессию, хотя в душе я и материалист. А вам же достраивать то, что вы начали строить. И я говорил обо всем этом с единственной целью, чтобы из моих слов вы извлекли некую пользу для себя...

– Но не грешно ли, отец Леонид, вам, не верующему в Бога, внушать эту веру другим? Я говорю о грехе в гражданском, моральном, так сказать, смысле, а не в смысле религиозном.

– Грешно, разумеется, – тут же согласился священник. – Но я уже сказал: мне поздно начинать все сначала. Мне восемьдесят лет.

– Толстой в восемьдесят два...

– Но то был Толстой! – быстро перебил меня отец Леонид.

Теперь мы долго молчали. Я думал о том, как должно быть тяжело человеку, который сам понимает, что вся жизнь прожита ложно. О чем думал мой собеседник, я не знал. Вскоре появилась тетка Агафья, позвала батюшку зачем-то в избу. Сейчас же оттуда через открытое окно покатился его по-прежнему уверенный, погромыхивающий бас:

– Спасибо, сестры мои. Бог милостив, он вознаградит вас сторицей. Бог всевидящий и всемогущий. Он возблаговолит к вам и сделает светлой старость вашу. Благодарствую, сестры!

Из избы отец Леонид вышел в сопровождении пяти или шести старух – когда они только успели наползти в Агафьину хижину! Каждая несла что-то в узелке, одна – еще и в большой, плетенной из ивовых прутьев корзине. Все это под наблюдением невозмутимого и деловитого батюшки было уложено частью в багажник «Москвича», частью на заднее сиденье, внутрь машины. Проверив, прочно ли уложена поклажа, отец Леонид не по летам быстро взобрался в автомобиль, приветливо сделал ручкой – мне даже показалось, что он подмигнул, – дал протяжный гудок и задом лихо выкатился на улицу.

«Москвич» окутался пылью и через минуту пропал из глаз.

У ворот рядком стояли довольные, счастливые богомолки.

Пробошник

Электрический свет, радио и прочие признаки цивилизации, выражаясь языком военным, дважды пытались овладеть населенным пунктом В., то есть Выселками. Первый раз атака напоминала лихой кавалерийский наскок. Где-то в середине двадцатых годов нашего столетия по кривым улицам и проулкам Выселок, от избы и до избы, точь-в-точь как в известной песне, зашагали не то чтобы торопливые, но все же натуральные столбы. Какие-то люди приехали из города, набрали в помощь себе сельских активистов, таких, как Кузьма Никифорович Удальцов (ныне Капля), Николай Евсеевич Зулин (ныне почтмейстер Зуля), Акимушка Акимов (ныне депутат сельского Совета, председатель сельского товарищеского суда и кузнец), покликали дюжины две ребятишек и приступили к работе. Они по-кошачьи лазали по кривым столбам, ввинчивали белые фарфоровые чашки; одни делали это самое, а другие вслед за первыми натягивали проволоку, третьи копошились под соломенными крышами, густой, никогда не стриженной и не причесываемой волосней нависшими над подслеповатыми, угрюмыми окошками, вертели дыры в стенах и тянули туда «нитку» – так звали они тонкую проволоку, убегающую от каждого столба к избе.