Хлеба и зрелищ!
Шрифт:
…Редактор литературной страницы читает мои тексты и сокрушается:
– Вам бы попасть в обойму. Вас бы печатали, если бы у вас было имя…
– Откуда взяться имени, если меня не печатают? – недоумеваю я.
В этот замкнутый круг попадают многие авторы.
Куда же обращаться мне, восемнадцатилетней, как не в журнал «Юность»? Представьте себе, приходит очень тёплое, благожелательное развёрнутое письмо-рецензия. Что вот тут и тут не мешало бы подправить. А в целом очень даже ничего, вы должны и дальше писать… Но. «Ваша аудитория – скорее, взрослая, женская(!) Обратитесь в «Крестьянку» либо в «Работницу».
Что ж. Посылаю в один из вышеуказанных журналов, и приходит ответ. В нём, похвалив присланные работы, меня отсылают… в журнал «Юность».
Спустя длительное время, другой журнал, толстый, столичный. «К сожалению, в настоящий момент редакция не находит возможности…»
Ещё известный журнал. «Сожалеем, но наш портфель заказов сформирован на пять-семь лет вперёд…»
Ещё журнал, «Москва». «Просим срочно выслать своё фото и краткую автобиографию». Ура, вот она, капля, которая точит камень! Но вмешиваются таинственные высшие силы, и ликующий редакторский голос в телефоне приобретает кислые нотки. «Ваши рассказы, скорее, «новомировские»… – «…?!» – «Ну, подходят по духу для журнала «Новый мир».
Журнал «Новый мир», как и положено, отвечает солидным молчанием. Я кажусь себе летучей мышью из притчи про войну птиц с лесными зверями. Мечусь между теми и этими, я ни шерстяное, ни пернатое. Отовсюду меня выдавливают, как чужеродное тело. Никто меня не хочет признавать за свою. Как холодно!
А до большой журнальной эпопеи была Вологодская студия телевидения. Туда, ввиду отсутствия вакансий, я устроилась временно секретарём-машинисткой.
Именно в те годы там работал Л. Парфёнов. Студийная молодёжь называла его «лучом света в тёмном царстве». Я, к стыду своему, не интересовалась его телешедеврами. Ибо на первом месте для меня были рассказы и на втором – рассказы, и на третьем, и на четвёртом – тоже рассказы.
А уже где-то в хвосте болталась унылая журналистика. Унылая – потому что тогда можно было писать только то, что прикажут сверху. Я явно не была лучом света.
Должность секретаря-машинистки меня очень даже устраивала. Я с треском колошматила на мощной электрической «Ятрани», как заяц на барабане. Печатала между директорскими приказами и распоряжениями собственные тексты. Директор не одобрял посторонних дел на рабочем месте. Он, как и моя мама, считал, что литература мешает исполнению моих прямых обязанностей – и был, безусловно, прав.
Редактор отдела партийной жизни Е. Ш. узнаёт, что я пишу «в стол». Просит показать. Я несу последний рассказ: свежеиспечённый, ещё тёпленький. Он листает и неожиданно взрывается:
– Что за чушь! У вас старых коров везут на бойню. А вы пишете, что они из грузовика с любопытством тянут головы, как молодые телята, подпрыгивают, радуются солнцу, таращатся на людей, машины, трамваи. И восторженно думают, что их ждёт новая необыкновенная жизнь. Да лжёте вы! – загремел он.
Я так и присела, ожидая, что в мою голову полетят рассыпавшиеся листы. Но редактор, уже успокаиваясь, продолжал:
– Старые коровы, которых везут на бойню, мочатся от страха. Они грузно приседают, путаются рогами в верёвках и с трудом удерживаются и падают друг на друга, потому что избитые, стёртые копыта скользят и разъезжаются в моче… Вы меня поняли?!
– Да, – пролепетала я. – В моче… Разъезжаются.
Живя в Вологодской области, я не могла не знать, что рядом творит Василий Иванович Белов. Моя подружка и наперсница, ассистент режиссёра Светка принимает живейшее участие в моей тайной творческой жизни. Однажды она подсказывает: «А покажи свои рассказы Белову».
Я сажусь в электричку в обнимку с папкой. Вот сейчас доеду до нужной станции. Благодарные беловские земляки укажут мне дорогу. Я сброшу туфли и благоговейно пойду по тропке в ржаном поле, срывая васильки и ромашки, бороздя босыми ногами тёплую велюровую пыль.
Вот и берёзки-невестушки, и патриархальная деревенька Тимониха в десяток изб. А там в ограде известный деревенщик с берендеевской бородкой рубит дрова, выкладывает поленничку, отирая пот рукавом белой рубахи…
Плутовато блеснёт маленькими небесно-голубыми глазами, поставит самовар… Поговорим за жизнь, попьём чайку с шоколадно-ореховыми конфетами «Белочка» (Светка расстаралась, достала через папу, а он через профсоюз). Жаль, кулёк раскис и слипся на жаре.
Дальше я не успела дофантазировать. Прибыла на станцию, кажется, Харовск. Человек в железнодорожной форме объяснил, что мне нужно добираться 60 километров автобусом до деревни Ш. Но автобус ушёл, а следующий будет только завтра.
В Тимониху транспорт не ходит, так что от деревни Ш. придётся топать ещё километров 10–15 – и не ржаным полем с васильками и ромашками, а глухим лесом. С картой и компасом в руке, потому что попутчиков до Тимонихи не найти, а дорожные указатели встречаются редко. Если вообще встречаются.
Ну, я с горя выковыряла и съела конфеты, на жаре окончательно превратившиеся в грильяж, и уехала обратной электричкой. Решила поступить просто и современно: послать рассказы Белову по почте, с просьбой дать свою оценку. Только оценку – ничего более.
Через месяц увесистый пакет вернулся обратно, с убийственной припиской сухим, убористым почерком: «Я в литературу пробивал дорогу сам и ничьей помощи не искал!»
Сейчас я понимаю сердитость большого писателя. Какая-то возомнившая о себе девица имела наглость прислать свои девчачьи опусы!
А тогда я, раздосадованная, выбросила записку. Ну и дура, сегодня у меня библиотеки и музеи с руками бы её оторвали да – под стекло, на бархат: сам Белов! Рука самого Белова! Того, что дружил с Шукшиным, Астафьевым, Распутиным!
Ещё случай. Редактор журнала берёт мою повесть, листает, заглядывает в конец. Там стоит дата написания: «Июнь-август 198… года».
– Вы действительно написали повесть за полтора месяца? – хмурится он. – И считаете это достоинством? Хорошую повесть за два месяца не напишешь, – и демонстрирует свой новенький, только вышедший роман: он писал его долгих семь лет.