Хлеба и зрелищ!
Шрифт:
– У-у, хорошенькая была, бедовая. Мужики за ней хвостом увивались. Шла вдоль дороги на пляж, в купальнике, обвернувшись в полотенце. Как машина сбила её, бедную: описала дугу в двадцать метров. Сколько потом ей операций делали. Селезёнку удалили, печень в сеточке сращивали. Так и мучилась после: ни жила – ни помирала, Царствие ей Небесное. А та пьянь на поселении три года посидела и по амнистии вышла.
Зоя рассказывает эту историю в сто первый раз. Одновременно переделывает сто дел: ползает, протирая плинтуса, поливает цветы – только схваченный резинкой мышиный хвостик на макушке деловито вздрагивает.
Уважительно, не смея нарушить творческий беспорядок, обмахивает султанчиком Риммин письменный стол с наваленными грудой справочниками, листами и блокнотами. Энергично переворачивает и вытрясает из клавиатуры крошки от печенья, яблочные семечки и подсолнечную шелуху.
Вдруг склоняется к висящей на спинке стула Римминой замшевой сумке. Пристально всматривается и уверенно говорит:
– Кто-то вас, Риммочка, сглазить хочет, порчу навести. – В доказательство держит в весёленьких канареечных перчатках, в двух мокрых резиновых пальцах, несколько прилипших волосинок. – Я ещё в прошлый раз приметила: колдует на вас кто-то, да не стала вам говорить. Опять насмешничать станете, что темнота да дремучесть.
Зоя устало усаживается на стул, свесив тряпку между широко расставленных колен в трико. Мышиный хвостик никнет, опускается, сползает набок: тоже устал.
– Вы, Римма, шатенка, а эти волосы белокурые. Работает у вас в офисе блондинка, которая зуб на вас имеет? Видите: волосинки-то типа в крестик сплетены, скручены.
Вот всем хороша домработница Зоя, крупно повезло Римме с Зоей, если бы ещё Зоя не доставала своими суевериями. В прошлый раз тоже вошла в квартиру, с порога победно, торжествующе неся в вытянутой руке булавку: якобы кто-то воткнул в Риммин дверной косяк.
– А в позапрошлый раз, Риммочка, – сладко говорит, – под дверным ковриком у вас обглоданная кость лежала. И чудная какая кость: в форме человека, фигуры. Ей Богу, кто-то приворот на вас делает. Коллектив у вас бабский, вредный, склочный…
– Римма, да у нас на лестничной площадке не то, что булавку и кость – слона можно найти…
Бесполезно.
На этой почве возникали внутренние непонятки. Как-то Римма подарила Зое дорогой французский шампунь. Спустя время Зоя его вернула. Не глядя в глаза, неловко, боком вытащила ополовиненный флакон из сумки, ткнула Римме куда-то в живот.
– Уж не знаю, Риммочка. Заговорённый, что ли, ваш шампунь. После него как у меня волос полез, как полез – вся ванна в волосах. Чуть не облысела. Бог с вами, возьмите назад ваш шампунь. Не знаю уж, что вам дурного сделала… Вроде всей душой. Извините, если чем не угодила.
Римма потеряла дар речи.
– Вы… Вы, Зоя, что хотите сказать? Что это я, как вы выражаетесь, «заговорила» шампунь?!
– Да уж не знаю, что и думать. – Шмыгнула носом, обиженно отвернулась, мотнув хвостиком. – Глаз-то у вас, Римма Васильна, не в обиду будь сказано, тёмно-карий, почти чёрный. Сглазливый.
Римма только руками развела. Некоторое время домработница с опаской и даже с ужасом наблюдала за хозяйкой. Потом вроде потихоньку сгладилось. А недавно – снова здорово.
К 1 мая Зоя всегда мыла у Риммы окна. А тут в последнюю минуту позвонила: «Не могу прийти. Племянница зовёт на дачу, сготовила окрошку». – «Конечно, Зоя, о чём разговор».
После майских праздников домработница явилась, с остервенением принялась драить стёкла, так что те жалобно дребезжали и дзенькали. Была непривычно молчалива, но к обеду не выдержала, её язвительно прорвало:
– А здорово вы, Риммочка, меня тогда сглазили на Первое-то мая. Ну, обиделись, что не пришла окна мыть – так бы и сказали. А то такое на меня напустили – срам сказать. Как с той окрошки меня пронесло, как пронесло. Такая, извиняюсь за некультурность, диарея прошибла – сутки из туалета не вылезала. Не соврать, дюжину рулонов бумаги извела.
– Зоя, вы с ума сошли. Вероятно, квас был испорченный.
– Не-ет. Племянница с гостями ту же окрошку ели – всем ничего. Вот и сидела я в туалете да думала. «Должно, думаю, Риммочкиных рук дело, больше некому. Дескать, ах не пришла ко мне окна мыть?! Так получай!» Вы, Риммочка, в будущем сразу говорите, если что не по вам.
И, как Римма ни убеждала домработницу, что всё это «колдовство» – средневековье, мракобесие и херня собачья, – Зоя осталась в полной уверенности, что неукротимый понос на неё в отместку напустила хозяйка.
Если честно, Зоя давно бы ушла от Риммы – но было боязно. Если за немытые окна хозяйка так отомстила, то страшно подумать, что сделает над Зоей за увольнение. Наведёт чёрную немочь, останешься без рук-ног, в тень превратишься, на нет сойдёшь…
Римма вышла из автобуса. Как всегда, замесила сапогами склизкую, жирную, как мыло, глину на обочине дороги. Впереди девушка толкала коляску. Одной парой колёс – по глине, другой – по асфальту, чтобы не увязнуть. И ведь видят водители детскую колясочку – ни за какие коврижки, ни на миллиметр не объедут из какого-то злорадного принципа. Несутся, полные непонятной весёлой злобой на всех и вся.
Римма помогла девушке вытолкать коляску из грязи. Что происходит с людьми?! И видят, и молчат все, как воды в рот набрали.
Вспомнилось: когда у соседки погибли девочки, город устроил вечер скорби. Собрался поддержать несчастную мать, разделить её горе. В условленный час люди тихо подтягивались к площади, все с зажжёнными свечками. Целая площадь колеблющихся огоньков – печально и красиво!
Фотографии девочек завалили цветами, куклами, мягкими игрушками. Соседка стояла с низко, покорно опущенной головой. Ей говорили сочувственные слова, желали великого смирения и мудрости перенести трагедию.
Римма тоже решила поддержать. «До каких же пор, – горячо заговорила, обращаясь к окружающим, – будут твориться убийства на наших дорогах? До каких пор будем мы покорно сносить смерть под автомобильными колёсами детей, сестёр, братьев наших, стариков?» Но её уже мягко теснили в сторону, затирали спинами. Укоризненно шептали:
– Это акт скорби, а не гражданская панихида, не политический митинг! Деликатней нужно быть. Что вы, в самом деле, ведёте себя, как слон в паскудной… То есть в посудной лавке? («Оговорка по Фрейду», – хихикнул кто-то рядом. Сейчас модно, к месту и не к месту, вернуть эту «оговорку по Фрейду»).