Хлеба и зрелищ!
Шрифт:
Киянов отпустил бороду и ушел в лес. Он женился на девушке-Дауне и проповедует учение Анастасии. Однажды Антоновой удалось пробиться сквозь вечную зону вне действия. Трубку взяла косноязычная Даунша.
– Как Киянов?!
Сквозь свист и помехи слышалось:
– Ой, знаете, плохо. Крыл баню, свалился в крыжовник. 60 шипов выковыряли. Лежит распухший как подушка, но улыбается и передает привет…
ПИШУЩИЙ ЧЕЛОВЕК ЛЮДКА
Колыхнулась ситцевая занавеска. В закут вошла тетка. Людка оглянулась и быстро спрятала коробку с тушью. Но зоркая тётка уже заметила Людкины глаза: один обыкновенный, маленький и невзрачный, другой – с жирно начернёнными, торчащими ресницами.
– И думает – красиво, – презрительно сказала тётка. – Люди-то смеяться будут.
Тётка явно напрашивалась на скандал. Людка покраснела и крикнула:
– Вечно ты! Кто будет смеяться-то, такие деревенщины, как ты, что ли?
– Сама, шишига, не больно городская, – огрызнулась добившаяся своего тётка. Неодобрительно косясь на Людку, она шоркнула ладонью по одеялу, будто смахивала пыль. Уложила на койке ни разу не надёванное, пахнущее магазином бельё: скользкую сорочку, атласный лифчик-нулёвку и гипюровые тесные трусики. Потом подпёрла щёку рукой и, пригорюнившись, стала рассматривать разложенные вещи.
– Людк, – попросила она неуверенно, – может, в майке трикошной пока поедешь? Холодненько ещё. Москва – так, думаешь, и юг тебе?
Людка агрессивно сдёрнула с койки бельё и вышла из закута. Оттуда сказала злорадно:
– Лучше б печь затопляла, жадина. Холодина в избе. Нет, с утра над душой стоит.
Тётка отмолчалась, чувствуя, что замечание в её адрес справедливо.
Через минуту Людка: длиннорукая, с широкими мосластыми, как у парня, плечами, – вышла. Лицо у неё было посинелое, насупленное, – не глядя на тетку, стала влезать в джинсы.
Собственно, это были не джинсы, а брюки, сшитые не очень аккуратно в местном быткомбинате из шестирублёвой синей ткани. Под ветром штаны раздувались и трепетали парусами на худых Людкиных ногах. Людка гордилась ими и называла – «джинсы». Отсталая тётка смотрела на «джинсы» с ужасом.
– Мёд положила? – сурово спросила Людка, опережая тёткины причитания. Та всплеснула руками и засеменила на кухню. Людка, которой этого и надо было, бухнулась на колени у койки. Вытащила из пахнущего плесенью угла потрескавшийся школьный портфельчик. Он разбух от бумаг и был заботливо перевязан верёвочкой. Вытерев ладошкой пыль, сунула в хозяйственную сумку и прикрыла кофтой.
А из кухни уже шла тётка, неся в бережно вытянутых руках литровую банку с застывшим жёлтым медом.
– Дашь кандидатам-то, скажешь: свежий, в августе, мол, качали. Извините, мол, не побрезгайте. Так, Людка, скажи, слышишь?
Львовы, кандидаты каких-то химических наук, приходились родственниками соседке Евдокимовне. Евдокимовна, после уговоров и всяческих посулов со стороны тётки, покуражилась, поломалась – но адрес дала.
В десять часов местного времени Людка вышла из дома и размашисто зашагала к автостанции. В душе Людка, возможно, чувствовала себя маленьким Ломоносовым. Она думала о далёкой Москве, о бумагах в портфельчике, о всемирной славе, которую принесут ей эти бумаги…
Всё у Людки было распланировано заранее. И уже осенью она знала, что в мае будущего года выйдет со своим портфельчиком, дотрясется в рейсовом «пазике» до железной дороги. А там сядет на проходящий поезд «Кемерово-Москва» по билету, купленному загодя, чтобы, не дай Бог, никто не занял Людкиного места.
И тётка, и все деревенские думали, что Людка едет с глазной болезнью в столичную клинику. Господи! Стала бы она такой ерундой тревожить столицу!
Ей нужно было, она давно мечтала показать знающим людям содержимое портфельчика. В нём заключались душа и тело Людкины.
Дело в том, что Людка писала. Портфельчик вмещал в себя тщательно отобранные рукописи последних лет, которые Людка скромно считала, в общем, плодотворными. Тут были: начало поэмы, состоящее из сорока двух глав, три неоконченных романа и куча всяких рассказов, на которых Людка набивала руку.
Поездка была расписана по пунктикам. Во-первых, она приезжает на квартиру к кандидатам Львовым, мужу и жене.
Людка представляла, как всё произойдёт. Она робко, смущаясь, подносит Львову одну из своих работ… Нет, лучше так: Львов случайно наткнётся на портфельчик. Ероша волосы и приговаривая: «Ах, чёрт» – будет жадно листать в вольтеровском кресле Людкины произведения одно за другим.
Потом взойдёт жена, и он скажет: «Взгляни, Маша, а ведь любопытно, чёрт возьми». И Маша тоже будет вдумчиво читать, потирая бледное, утомлённое от вечных поисков лицо тонкой сухой ладонью, изъеденной реактивами…
А потом они сядут вот так рядышком и будут долго молча созерцать Людку, как открытое ими редкое химическое соединение. А потом Львов на умоляюще-вопросительный взгляд жены пожмёт плечами, наберёт номер и скажет в трубку своему приятелю, какому-нибудь доценту из Литинститута:
– Алё, Петруша. Хочешь открыть… гм, своеобразный талант? Тут писательница осьмнадцати лет объявилась… Писательница, говорю! Брось, какие шутки. Прочитал кое-что, понимаешь, мощно написано, громадное впечатление, сильная вещь и т. д.»
Ну, или ещё тоже вариант, который Людка милостиво допускала. Она со своим портфельчиком топает прямо в редакцию журнала. Туда ровно год и пять месяцев назад ею были посланы сказки, а ответа пока не было (по техническим причинам, наверно).
Итак, она входит и представляется: «Касаткина Людмила». «Каса-аткина, Каса-ааткина», – задумчиво поёт лысенький толстый редактор, постукивая золотой авторучкой по столу. И тут лицо его вытягивается, он в страшной растерянности роняет ручку, ныряет под стол и начинает ловить её обеими руками.
– Та самая Касаткина – своей персоной? Какой сюрприз!
– Да, – важно признаётся Людка. – Та самая. Я вам сказки посылала.
– Да, да, – виновато кивает редактор. – Отзыв мы не успели послать. Да и бог с ним, какой отзыв, и так всё ясно! Как раз на днях выпускаем тиражом в полмиллиона экземпляров – это для начала, разумеется… Да как же так? Да вы молоды совсем, да вам восемнадцать есть ли?!
Из других кабинетов выходят люди. Редактор говорит им, с гордостью указывая на Людку: «Вот… Касаткина, так сказать, Людмила. Своей персоной. Редкая самобытность, своеобразный самородок, из провинции. Прекрасно».