Хлопушин поиск
Шрифт:
Последний из работных, низкорослый, хилый, со впалой чахоточной грудью мужичок, подкатив тачку к колошнику, остановился и зашатался. В лицо его ударил клуб дыма. Он закрыл лицо руками и начал медленно валиться вперед, в колошник. Работные испуганно вскрикнули и бросились на помощь товарищу. Но их опередил все тот же беловолосый и синеглазый парень. Он схватил чахоточного работного за руку и так дернул назад, что оба они упали.
– Засыпай колошу! Поворачивайся! – заревел мастер.
Беловолосый вскочил и, легко подняв тяжелую тачку, опрокинул ее в колошник. Заслонку снова задвинули. Работные, отхаркиваясь и отплевываясь, отошли к новому возу с рудой, поднявшемуся к вершине домны.
Чахоточный не тронулся с места. Он сидел на своей тачке и, завернув подол длинной рубахи, вытирал катившиеся из глаз от едкого дыма слезы. Беловолосый подошел и сел с ним рядом, прямо на горячую крышу домны.
– Тяжело, дядя? – спросил беловолосый.
– Утроба ненасытная, чтоб ее разорвало! – хрипло, с ненавистью сказал чахоточный.
Беловолосый понял, чью утробу ругал собеседник.
– Утроба у домнушки ненажорная, верно говоришь, дядя. По десятку телег руды да по два десятка телег угля зараз жрет. А как распорем мы ей брюхо, так выпустит она нам столь чугуна, что сразу отольем три пушки да еще и ядра к ним.
– А на кой ляд мне те пушки и ядра? – чахоточный скривился. – Пушки не сухари, в рот не положишь.
Беловолосый подался ближе к чахоточному и сказал тихо:
– Забыл, Сеня, что тебе Хлопуша говорил? С чем же ты, Сеня, против бар да заводчиков пойдешь? С голым кулаком?
Семен Хват отшатнулся, потом наклонился, всматриваясь в вымазанное сажей лицо беловолосого. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но вместо этого прошептал:
– Пашка! Неужто и тебя схватили? Вот горе-то. И тоже на проклятую домну робить послали? А для чо у тебя рожа в саже устряпана?
– Коли бы я им попался, висеть бы мне на глаголе[8]. Для того и рожу сажей вымазал, чтобы раньше времени не схватили.
– Чего же ты сам к медведю в берлогу лезешь? – Хват забеспокоился и вдруг поспешно соскочил с тачки. – Слышь, друг, а ведь нас Петька Толоконников приказчику выдал. Я своими ушами слышал.
– Вон оно что! – зловеще сказал Жженый. – Ну ин ладно!
Доменный мастер, косившийся зло на отлынивающих работных, но чуявший что-то неладное на заводе, а потому молчавший, вдруг увидел за спинами Хвата и Жженого поднявшегося на домну Шемберга. Наливаясь гневно кровью, мастер заорал:
– Эй, вы, от работы бегаете? Даром господский хлеб жрете? Марш к тачкам!
– Не ори, дикошарый, – спокойно ответил Павел. – Чего больного человека понужаешь?
Мастер стиснул кулаки и двинулся на Павла:
– Я тебя счас так жогну, чертова рвань, что ты отсюда кубарем скатишься!
Но, к удивлению его, этот чумазый работный не бросился бежать, не отступил даже, а, наоборот, пошел навстречу, говоря по-прежнему тихо, но с угрозой:
– Годи, господин мастер, иное запоешь, как подвесим тебя на кочерге над колошником. Будешь, как окорок, коптиться. А чтоб не скучно тебе было, рядом приказчика да немца-управителя подвесим.
Мастер посмотрел растерянно на Шемберга. Жженый перехватил его взгляд и оглянулся. Увидав управителя, попятился было, но вдруг засмеялся.
– Ну что, господин немец, твоя взяла. Скричи солдат и в подвал волоки.
– Кто ты? – отрывисто спросил Шемберг.
– Жигарь с заводских куреней, – быстро ответил Жженый. – Послан к тебе, господин управитель, выборным от всех наших куреней, с жалобой...
Шемберг резко повернулся и, подобрав брезгливо полы халата, начал спускаться с домны, спотыкаясь устало на бревнах, иссеченных конскими подковами, усыпанных шлаком и углем.
ВЫШКА
Грязные бревна доменного наката вспомнил Шемберг, когда поднимался по крутым ступеням на вышку господского дома. Он вспомнил те чувства бессильной злобы, страха и унижения, которые испытал, уходя с домны. И если там, наверху, на вышке, он не увидит то, за что, казалось бы, готов был отдать десять лет жизни, унижение не будет отомщено.
А впрочем, черт с ним, с унижением! Важнее другое. Мало ли унижений пришлось испытать ему, обедневшему саксонскому дворянину, из нужды взявшемуся за грязное и тяжелое горное дело? Окончив с грехом пополам в родной Саксонии знаменитую Фрейбергскую горную академию, молодой дворянчик-рудознатец[9] в поисках быстрого обогащения очутился в этой варварской стране, в этих диких Гиперборейских горах.
Ему говорили, что здесь драгоценные камни лопатами гребут, и он согласился стать управителем горного железоделательного завода в Уральских горах. Драгоценные камни здесь лопатами не гребли, попадались они не часто, но ему посчастливилось напасть на рассыпное золото, и немало уже золотого песка, и самородков тоже, прилипло к рукам потомка обнищавших саксонских рыцарей. Владелец завода, граф Чернышев, сидит безвыездно в столице и заводом своим мало интересуется. Шемберг здесь царь и бог, контроля над ним нет никакого, и, конечно, он свой карман не забывает. И черт с ним, с унижением, лишь бы его не убили эти взбунтовавшиеся рабы, лишь бы не лишиться теплого и выгодного управительского места...
На площадке вышки, огороженной резными перильцами, остановился. В дальнем углу, на массивной подставке, высилась большая зрительная труба, к окуляру которой, услышав шаги Шемберга, торопливо припал Агапыч. Труба была направлена на Верхнеяицкий тракт.
Шемберг повел красными от бессонницы, словно опаленными, глазами. С вышки окрестность была видна верст на сорок в окружности. Громады уральских кряжей уходили вдаль валами, словно окаменевшие волны океана. Между ними разбросала свои извилистые рукава, как клинки громадных сабель, река Белая: то вырываясь на просторную пойму, то снова пропадая в глубинах горных ущелий и логов. А через эти кряжи, то поднимаясь к перевалам, то спускаясь в долины, стлался серый половик Верхнеяицкого тракта.
Эта древняя колодничья, сиротская и гулевая дорожка, перекинувшись через уральские хребты, одним концом, через Верхнеяицкую крепость, ушла в глубь необъятной Сибири, а другим – метнулась на Оренбург, в оренбургские степи. Там, в степных ковыльных просторах, ревела гроза, там простой донской казак, вчера еще нищенски скитавшийся по казачьим уметам на Яике-реке, сегодня именем мертвого Петра потрясал империю, рубил на сосновой плахе пудреные дворянские головы и атаками киргизских и башкирских орд покорял и обращал в развалины императорские крепости.